В ресторане было тихо и сумрачно, шторы на окнах висели плотно опущенными, но этот дымчатый полумрак и прохлада нравились Ярцеву больше, чем яркий свет улицы, напоминая далекие картинки из прошлого.
— В Турции я слышал хорошую пословицу, — сказал он, неторопливо набивая трубку. — «После дневных забот приятно помолчать с другом за чашкой кофе…» А вот у русских больше в обычае поговорить за бокалом вина.
Он достал из кармана блестящую миниатюрную зажигалку, выстрелил из нее искрой в табак и глубоко затянулся.
— Был у меня один друг в Америке, — продолжал он задумчиво. — Эх, Эрна, не встречались вы с ним. Этот человек стоил жизни: сильный, умный, свободный, он знал, как вертеть колесо судьбы своею рукой. Мы проводили замечательные ночи в одном кабаре всегда вдвоем. Немного вина, как сейчас, и — философия… До самого утра… На улицах пусто, дворники; метут пыль, нервы устали, а на душе музыка:
тихо, но с большим чувством пропел он одну строфу из романса Рахманинова и оборвал на полуслове.
— Какая прекрасная мелодия! — сказала Эрна, отпивая медленными глотками разбавленное водой вино и закусывая плодом мангустана, прохлаждающий кисловатый вкус которого утолял жажду не меньше шербета.
С улицы доносился грохот лебедок и грузовиков. Официант подошел к окну и поднял одну из штор; на золотистых обоях вспыхнул неровными пятнами полдень.
Из окна ресторана были видны сине-зеленые воды Яванского моря, уходившие к коралловым островам.
Оттого, что даль была живописна и ярко светило солнце; оттого, что в безлюдье широкого зала стояли прохлада и свежесть и вино слегка действовало на голову, вызывая благодушное настроение, Ярцев, отдаваясь воспоминаниям, заговорил о себе откровеннее, как будто намереваясь раскрыть себя перед девушкой до конца. Но вдруг он прервал рассказ, спрятал в карман потухшую трубку и с иронией пробормотал:
— Хватит перебирать старую рухлядь. Поговорим лучше о вас.
— Вам больно вспоминать прошлое? — спросила Эрна, облокотясь на стол.
Она смотрела на Ярцева, как и прежде, серьезным внимательным взглядом, освещенным изнутри теплым блеском доверия, но теперь к этому чувству примешивалось еще острое любопытство.
— Почему вы уехали из России? — добавила она с живостью. — И как странно, что вы не вернулись туда даже после великой революции. Что вас здесь держит?
Ярцев ответил не сразу. Минуты две или три оба сидели в задумчивости.
— Сказать по совести, — произнес он со вздохом, — самому надоело шататься по свету. Везде люди одни и те же и везде живут одинаково. Вся разница в том, что в одном месте водку делают из пшеницы, в другом — из риса, в третьем — из тутовых ягод… Разве вот только Россия… Да и та из яйца вылупляется… Но Россию люблю, и жить без нее мне трудно!
В голосе его прозвучала глубокая тоска. Эрна почувствовала, как теплая волна сострадания подошла к ее сердцу.
— Для меня вы загадка, Костя. В вас столько противоречивых мыслей и чувств, ваши поступки так неожиданны, что я невольно теряюсь. Может быть, это все оттого, что я с совершенно иной психологией…
На мгновение девушке показалось, что Ярцев хочет ей что-то открыть — серьезное и таинственное, но он опустил глаза вниз, лязгнул ножом по пустому краю тарелки мимо куска ветчины и, усмехнувшись своей рассеянности, раздельно ответил:
— Я не загадочный, а больной человек! Трудно сказать вам все, да и к чему?… Все равно не поможете… Не принимайте только меня за болящего духом белогвардейца, паршивого эмигранта от революции. Я никогда не боролся против трудящихся!.. Запомните это, Эрна.
Она наклонилась к стакану, разбавляя вино водой, Потревоженная неясными для нее самой разнородными ощущениями. Румянец с ее смуглых щек вдруг исчез, как после сильного утомления.
— У каждого есть свое больное, — произнесла она тихо.
В словах ее, в тоне, в движениях было что-то от взрослой девушки и подростка, и потому казалась она то одной, то другой.
— Буддизм говорит: «Искорени жажду жизни и уважай жизнь, как те, кто жаждет ее», — сказал задумчиво Ярцев. — Что ж, это не плохо, а для нашего брата бродяги и совсем поучительно:
Он выпустил густой дым и нараспев повторил:
— «В нем струны тихой музыкой дрожат…» И красиво, и хорошо, и верно!..
Он посмотрел через окно на море и перевел взор на девушку, взглянув ей прямо в глаза. Ее поразило, что в этом глубоком, обычно слегка насмешливом или бесстрастном взгляде теперь мерцала тоска, неизъяснимая и тревожная. И опять, как уже много раз прежде, она вдруг с болью подумала, что этот замкнутый, странный, но, несомненно, по-своему искренний человек упрямо показывает себя миру не тем, какой он в действительности. Она опустила ресницы, рассеянно посмотрев на его остроносый американский башмак с замшевым верхом.
— Радостность миновала… а сами не перестаете скитаться, — пожала она плечом, продолжая смотреть ему на ноги.
— Судьба, — ответил он с грустной усмешкой, но; видя, что странная его философия действует на девушку неприятно, круто переменил разговор и стал рассказывать юмористический эпизод из своих путешествий по Африке.
Когда они вышли из ресторана, Эрна снова была беспечной и шаловливой, как утром на пароходе, какой он привык ее видеть во время совместных поездок на острова.
Они ушли далеко по берегу моря и начали состязаться в бросании в воду камней, забавляясь, как дети. Ярцев следил за лицом и движениями девушки прищуренным зорким взглядом, внутренне удивляясь, что не замечал ее своеобразной красоты прежде. При первом знакомстве она показалась даже не миловидной. Особенно не понравились ему уши, мясистые и крупные, и легкая выпуклость глаз, напомнившая ему Марокко и африканских женщин. Но сегодня она выглядела настоящей красавицей. Непринужденность ее движений и поз здесь только ярче подчеркивали гибкость и легкость ее молодого тела.
Она стояла, расставив широко ноги, как матрос в качку на палубе, и, наклоняясь, бросала в море камень за камнем. При каждом удачном броске она заразительно хохотала. Масса черных волос, закрученных в косы, лежала на голове ее пышным двойным венком, выгодно оттеняя озорные — глаза с песочными ободками вокруг широких зрачков…
С этого дня Ярцев стал видеть в ней женщину… Чувство его нарастало как-то болезненно, волнообразно, с колебаниями и насмешками над собой, переживавшим, как он зло говорил себе, «бальзаковский возраст». Так в твердых горных породах ищут путь к морю подземные реки, то устремляясь сквозь все препятствия вперед, то отступая и делая петли и повороты, в усилии найти мягкий грунт.
А между тем назревали события, которые резко изменили жизнь всех троих. Ост-Индию охватил экономический кризис. Табак, кофе, чай, каучук и другие товарные культуры продавались теперь за бесценок. Под видом рационализации производства голландские заводчики и плантаторы снижали зарплату вдвое и втрое, вынуждали рабочих под страхом голодной смерти соглашаться на удлинение рабочего дня.
Народ дошел до отчаяния. Крестьяне Внешних Владений и центральных резиденств Явы снова повели партизанскую борьбу против правительства, требуя аграрных реформ. Вооруженные столкновения между сельскохозяйственными кули и администрацией плантаций сделались повседневным явлением.
В двух «независимых княжествах», где голландские власти намеренно сохранили раджей, превратив их в своих верных слуг, были обнаружены тайные склады винтовок и бомб. На заборах и стенах домов Батавии, Сурабайи и Семаранга появились революционные воззвания к населению. Брожение среди железнодорожных рабочих и металлистов, которое активно поддерживали рабочие сахарного и резинового производств, заметно усилилось. Оправившись от разгрома двадцать шестого года, батавский пролетариат вышел на улицы с красными флагами, приветствуя новую годовщину Великой Октябрьской революции.