Но он довольно ловко расспрашивал меня о событиях памятного дня. Когда я упомянула про смерть и воскресение Альфы, Грохотов небрежно закурил. За густыми клубами плотного едкого дыма увидела, что глаза собеседника жадно впились в меня. Он жаждал подробностей. Но я ни словом не обмолвилась о медвежьих ногах и не имела охоты высказывать свои соображения.

Грохотов задумчиво поерошил бороду. Глаза его смотрели просто и дружелюбно.

– Вероятно, вы ошиблись… Собака и не думала околевать… Впрочем, если воскрешают людей в клиниках…

Но я молчала. Спорить с Грохотовым не входило в мои расчеты. Полушутя он что-то говорил о причинах мнимой смерти, о летаргическом сне у животных. Шутливый тон у него был тем же самым приемом, что и односложное угрюмое «ага» у Симона в соответствующих ситуациях.

Грохотов опустил голову, и я подумала, что ему надо хорошенько обдумать сообщенные мною факты. Я притворно прикрыла рот рукой, как бы скрывая невольный зевок.

При прощанье Грохотов будто вскользь заметил, что через несколько недель, а может быть и раньше, работа станции здесь свертывается на зиму и мне придется работать в центральном институте.

Грохотов не поднялся, чтобы отпереть дверь. Она сама распахнулась передо мною. Эту небольшую неожиданность я отметила в уме, когда произнесла вслух на прощанье:

– Спокойной ночи.

На площадке меня охватил морозец. Безветренная величественная тишина благостно успокаивала душу.

Мелкие снежинки, будто звездочки, беззвучно падали с неба.

Стою на небольшой площадке и наблюдаю за показаниями амперметров. На мне серый лабораторный халат. Глаза защищены темными большими очками. Прямо передо мною в долине, покрытой зелеными лугами и крохотными цветущими садами, расположились изящные белые домики, похожие на деревянные игрушки. Впрочем, сейчас все передо мной окрашено в однообразный темно-синий, почти фиолетовый свет.

А наверху над этим поселком медленно сдвигались две большие сияющие луны. Они висели в воздухе на тонких, еле видимых нитях, эти два блестящих металлических шара.

Рука Грохотова рывком включила генератор водяных паров. Густые клубы пара со свистом вырвались из раструбов. Искусственные облака поплыли над поселком, заслоняя от меня прелестную картину.

– Как естественно… не правда ли? – улыбнулся Грохотов и включил напряжение.

Большая линейная молния тотчас же блеснула над поселком, разрывая сгустившиеся низкие облака. Молнии мелькали между металлическими шарами. Раздавался треск и гул, будто Грохотов стрелял из пушки.

И вот одна из молний стремительно ударила в домик. Вспыхнула соломенная крыша. Горели тряпки, смоченные бензином. Сегодня с утра я их нарочно положила внутрь этого домика.

– Возьмите стакан воды и залейте пожар, – распорядился Грохотов, выключая напряжение и раздвигая металлические шары. Потом он принялся диктовать результаты опыта. Испытывалась игрушечная модель новой системы грозозащиты. Часть домиков была снабжена молниеотводами системы нашего института.

Опыт удался. Загорелся лишь тот кукольный домик, который не был оборудован приборами грозозащиты.

– Вот и репетиция для технического фильма, – улыбнулся Грохотов.

Мне нравилось работать в институте. Я узнала, что наша лаборатория лишь часть отдела, изучавшего особенности высоковольтных разрядов. Научные труды института славились мировой известностью, в них был размах и смелость, свойственные только нашим советским ученым.

В нашем большом коллективе процветала хорошая товарищеская дружба.

Отношение ко мне было прекрасное. Елена Федоровна, наш профорг, узнав, что я круглая сирота, не упускала случая сказать мне ласковое слово. Она надоумила меня учиться. С жадностью я принималась штудировать книги. Мне помогала Оля, а иногда Симон. Школьные уроки по физике теперь представлялись мне в новом, интересном свете.

Я знала, что существуют отрицательные и положительные электрические заряды. Отрицательные несут в себе крохотнейшие электроны. Но для меня было откровением, когда я узнала, что электричество есть в каждой отдельной капле воды. Оказывается, в центре капли скапливаются положительные электрические заряды. А равное им количество отрицательных равномерно распределено по поверхности капли. Здесь был ключ к разгадке, почему одни тучи бывают грозовые, источают молнии, а другие прольют дождь – и все.

Ветер! Вот что делает тучи грозовыми! Ветер ударяет в капли воды, из которых состоят облака! Он разбивает каждую капельку на части. И что же? Наружные частицы, отколотые ветром, несут на себе заряды отрицательного электричества. А оставшиеся внутренние части капель оказываются заряженными лишь положительно. Так ветер разделяет противоположные заряды электричества.

Дождь уносит часть электричества из тучи на землю, и тогда между ними возникают электрические силы, которые, нарастая, могут приводить к образованию молний.

После теоретических занятий в группе лаборанток мне казалось, что я уже знаю многое, почти все…

Но я жестоко ошибалась.

Грохотов не возобновлял разговоров о тайне. Я же старалась казаться равнодушной ко всему, что могло бы показаться ему хотя бы намеком на старые истории со стержнем.

Угрюмо начался октябрь. За окнами лаборатории моросил холодный, скучный дождь. Как обычно, я следила за показаниями аппаратов. Грохотов включал напряжение, и извилистые молнии пролетали между электродами. Я уже так привыкла к опасным опытам, что треск высоковольтных разрядов, подобный пушечным выстрелам, не производил на меня никакого впечатления.

Зажглась желтая лампочка – Грохотов приказывал выключить искровое реле и добавочное сопротивление.

А я зазевалась. Это с моей стороны было очень нехорошо. Ведь меня же совсем недавно приставили к одному из самых замечательных аппаратов новой советской конструкции – к катодному осциллографу. Благодаря ему можно регистрировать все кратковременные и быстропротекающие электрические явления. С помощью электрического луча в нашем осциллографе можно детально изучать явления, протекающие в одну двестимиллионную долю секунды. Конструкция этого аппарата была гордостью нашей лаборатории. Мы и тут оказывались впереди зарубежных энергетиков.

Желтая лампочка меня раздражала. Она напоминала мне другую желтую лампу…

Дело в том, что тайком от Елены Федоровны и от других я все же пробовала держать экзамен в театральное училище. Мне предложили прочитать басню и стихотворение. Почему-то я начала со стихотворения, которое мне очень нравилось и приводило в восторг моих подруг по школе.

«Я угасаю с каждым часом…» – начиналось стихотворение.

Дрожащим голосом произнесла я эту фразу и вдруг забыла, что дальше – какие слова.

Никогда не думала я, что сцена – страшное лобное место. Снизу бьют в глаза отсветы старых, запыленных ламп. За рампой в зрительном зале почти ничего не видно. Полутьма. Кажется, что кто-то балуется, наводит прямо тебе в глаза карманные фонарики. То ли это прожекторы из крайних лож, то ли прибавили освещение в верхнем софите. Мелькнула трясущаяся козлиная бородка, контуры качающихся голов. Послышался наглый смешок, потом кашель.

Меня всегда раздражает нудный кашель в зрительном зале. «Зачем идти в театр, когда надо отлеживаться дома?» – часто и теперь думаю я.

Звуки моего голоса проваливались в зияющую пустоту. Оттуда, будто из бездонной пропасти, раздавался нудный, отвратительный кашель. А я бормочу:

Угасаю с каждым часом…

Моя душа полна тобой…

В это время перед моим лицом и загорелась желтая ехидная лампа.

Почтенный председатель в раздражении нажимал кнопку. Лампа – это сигнал, что, по мнению экзаменаторов, с меня довольно.

Лампа подмигивала, как старушечий глаз с бельмом:

«Ну и угасай!.. Хватит!.. Долой со сцены!»

Да, я жестоко провалилась. Дома ревела, как дура.

А потом как-то забылась в лабораторной работе. Но мечты о сцене не оставляли меня.