Главные тайши зашевелились в креслах, перестали зевать и поглядывать в окна. Бумба шепнул селенгинцу: «Спроси, сколько ясаку?» Селенгинский начальник обратился к толмачу. Тот перевел для начальника казачьего отдела:

— Главный селенгинский тайша хочет знать, сколько ясаку насчитала комиссия?

— Более сорока одной тысячи.

Начальники ведомств зацокали, не то выражая восхищение таким богатством, не то сожалея, что этого богатства пока еще никто не получил.

У Бумбы засосало под ложечкой. Еще бы! Часть этих денег прошла бы через его ведомство и обязательно кое-что прилипло бы к его пальцам. Он посмотрел на свои руки, сжал кулаки, разжал… Вспомнил сказку про пальцы… Большой палец спрашивает: «Украдем?» Указательный соглашается: «Ладно!» Средний палец заявляет: «Я высокий человек, буду досматривать по сторонам, следить». Безымянный обрадовался: «Украдем — досыта наедимся, оденемся во все новое и до бледности будем во всем отпираться». А мизинец — тут как тут: «Я стану доказывать, что мы не воровали». Вот какие сговорчивые и ловкие пальцы на руке! Надо только уметь распорядиться.

Бумбе не очень-то понравилось, когда подполковник продолжил:

— Сенатор находил инородческих казаков очень пригодными для пограничной службы. Он писал государю, что буряты, как кочевники, обладают особенными способностями к открытию следов скота и людей, переходивших границу даже в ночное время. Русские казаки не способны их заменить в этом. Содержание же инородческих казаков ничего не стоит для казны.

Главные тайши негромко зашумели, переговариваясь.

Начальник казачьего отдела покосился на генерал-губернатора. Тот, ударив ладонью по столу, заставил всех умолкнуть.

«В каком году он родился? — терялся в догадках Бумба. — Скорее всего в год льва, очень уж сердит и вспыльчив. И надо думать — смелый, вон сколько орденов, да еще золотое оружие! А может быть, он появился на свет в год змеи? Его часто видят злым и хитрым. Но еще он бывает ласковым, тихим и вкрадчивым. Как кошка… Но у кошки нет своего года, бурхан не подумал о ней. Пожалуй, Муравьев родился все-таки в год льва».

Громкий голос Муравьева прервал размышления Бумбы.

— Златолюбцы! Бархатники! — выкрикивал генерал-губернатор. — А того не умыслите: не было б пахотников, не было б и бархатников. Вам все бы деньги. Сорок с лишним тысяч… Заелись, заворовались, давно ревизии не было! Я вижу, чего хотите… Отпустить бурятских и тунгусских казаков на ясак легко, а вот если они понадобятся, то кто их соберет? Вы, что ли? — Муравьев обвел взглядом притихших главных тайшей.

— Деньги деньгами… — А хуже нет «убить бобра» — обмануться в расчетах. Но что бы там ни было, а мы должны прийти на Амур, — жестко произнес Муравьев.

Подполковник спросил:

— А нужны ли нам крепости на границе и флотилия, на Шилке?

«Крепости»… — иронически протянул Муравьев. — Китай отдален от нас большим пространством. Пустынная Монголия, Джунгария… Монголы и джунгарцы ненавидят манджур и тяготеют к России. Можно полагать, что крепости со своими земляными валами никогда не увидят китайских войск, пушки заржавеют без выстрела. А гребная флотилия… Сгниет неподвижно, или… или сослужит великую пользу России? Судить о том не пришло время. А что до Китая, господа, так полагаю, что у китайцев нет повода беспокоиться. А если начнут какую привязку нам делать, отпишем — как и что. Ну, да ладно. Поживем — увидим. Как вы, инородческие начальники, мыслите по сему военному вопросу? Известны мне ваша власть в ваших родовых улусах, послушание, коего добились вы от своих родовичей. Известна и служба государю с усердием. Послужите, чем можете, полкам бурятским — Ашебагатскому, Цонголову, Атаганову, Сортолову и иным новым, кои надумаем мы иметь. Будем вместе крепить войско казачье.

Бумба хотел отсидеться, отмолчаться. Да где там! Вылезай поближе к красному сукну, под серебряные нити, раз твои улусы у самой что ни на есть пограничной линии и многие твои роды сохранили и поныне сборные пункты, где желающих зачисляют в казаки. Не было б только у тех желающих ясачной недоимки да обязательно чтоб с конем и оружием прибыл.

Главный хоринский тайша плохо помнил, чего он наобещал Муравьеву. Боязно уж очень было: то холодно, то жарко. Чего скажешь — тут же и позабудешь. Про неурожай помянул… Муравьев зарыкал и глаза вытаращил злобно. Про высокую политику не отважился высказаться. Ну, как осердишь его превосходительство. Тогда что? Обещал обо всем заботиться — и о землепашестве, и о сене, и об этих казаках, будь они неладны, чтоб во всех них вселились злые духи.

На базаре городском прилип к нему оборванец неприметный, протянул грязные пальцы за милостыней. Бумба было за кнут… А тот по-монгольски тихо: «Не слышал ли про зверя Олгой-хорхоя?» У Бумбы ноги ослабли, не чуял, как устоял. Оборванец-то послан самим ургинским амбанем! Подал ему торопливо монетку, ответил: «Про Олгой-хорхоя ничего не слышал, а вот слышал про зверя Хорхой-олгоя». Оборванец закланялся, затряс лохмотьями, пропел тонко: «Жди того зверя к празднику белого месяца». И пропал куда-то, будто в пыль растерся.

С ургинским амбанем-монголом Бумбу свела судьба в то время, когда приезжала комиссия из Урги к генерал-губернатору распутывать накопившиеся пограничные споры.

Амбань-монгол жаловался на то, что пограничная русская служба, принимая след бежавших в Забайкалье монголов, не спешит вернуть беглецов владыке-богдыхану.

Пока чиновники спорили, вспоминали взаимные обиды, генерал-губернатор и амбань-монгол катались по Ангаре на галиоте[12]. На том галиоте был и Бумба. Генерал-губернатор, увидев хоринского главного тайшу, подозвал его и представил высокому гостю. Амбань-моигол едва удостоил взглядом Бумбу и даже не предложил ему табаку из серебряной табакерки.

Бумба собирался откланяться и отойти к борту, чтобы получше разглядеть толпу на берегу, встречавшую генерал-губернатора и амбаня, но губернатор остановил его:

— Скажи-ка, любезный, нашему высокому гостю, что на землях подданных тебе бурят не кочует ни единой монгольской кибитки, а если каковые появляются, нарушив чистоту границы, то ты со своими родовичами выдаешь их пограничному караулу для скорейшего препровождения в обратный путь, памятуя о законах и порядках, обговоренных обеими сторонами и отмеченных в документах.

Бумба заговорил с амбанем. Тот подобрал верхнюю губу, показав крупные белые зубы — не то оскалился, не то улыбнулся. Бумба не разобрал что к чему: «Мне-то улыбаться или нет?» — подумал он.

Бумба подтвердил высокому гостю, что по всей границе велено перебежчиков-монголов гнать обратно за кордон.

Подошел капитан галиота. Генерал извинился перед высоким гостем: «Одна минута. Всего одна минута… Надобно распорядиться».

Генерал и капитан ушли. Амбань выбил трубку о ствол единорога, поставленного на носу судна скорее по привычке, нежели для чьей-либо острастки, и спросил Бумбу на довольно сносном бурятском языке, не пожелает ли он побеседовать с ним в гостиничном зале, где ургинская комиссия давала прощальный обед перед возвращением домой.

Главный хоринский тайша не знал, что и ответить. Кабы сам генерал позвал, а то… пойдешь на свою гибель. И отказаться как?

Улыбка-оскал растянула губы амбаня:

— О! Я попрошу господина генерал-губернатора, чтобы он не забыл своего преданного слугу. Если господин главный хоринский тайша соизволит и впредь неотступно блюсти законы пограничные о поимке и возврате монгольских данников наших, то будет иметь милости не только от русского начальства… — Он замолчал и повел глазами по палубе. Свита стояла почтительно в отдалении. — Я еду в Ургу на этом судне… завтра. Не составите ли мне приятное общество в столь очаровательном путешествии по Байкалу?

Бумба только успевал кланяться на все эти весьма неожиданные для него приглашения. Язык во рту не ворочался. Он даже ущипнул себя за шею: не сон ли это?

За дни плавания на галиоте много было чего переговорено. Амбань с утра до темноты торчал на палубе. При солнце слуги натягивали балдахин из белого бархата. При комарах зажигали дымокуры.