Пойти к Екатерине Ивановне? У нее многолетняя практика, каких только казусов не было за ее жизнь, и она, конечно, подскажет. Нет, нет, никуда не пойду. Сначала надо самому постараться найти причину молчания сердца. Уж если не смогу, тогда пойду.

Я начал снова выслушивать загорелую грудь парнишки и вдруг в правой половине груди обнаружил сердце. Я не верил своим ушам.

На лекциях в институте я слышал об этом, а тут передо мной такой человек. В институте это казалось редкостью, почти утопией, и вдруг мне попадается этот удивительный парень.

Теперь надо не только услышать — надо и увидеть сердце. Я пошел в рентгеновский кабинет и договорился с рентгенологом. Он сказал, чтобы приводил больного.

Позвать Захарова и Гринина? Но как к ним зайдешь? Я вышел во двор и заглянул в окно.

Захаров и Гринин стояли ко мне спиной, Золотов что-то разъяснял, показывая на ногу женщины. Не очень-то приятно стоять в белом халате и заглядывать в окно поликлиники. А тут еще Золотов повернулся, и мы встретились взглядами.

Через какие-нибудь три минуты юноша стоял за зеленоватым экраном, и я видел, как сокращается его сердце в правой половине груди. Я поблагодарил рентгенолога. Он был очень любезен и советовал чаще пользоваться услугами рентгеновского кабинета.

— И вы не знали, что у вас сердце не там, где полагается? — спросил я у паренька, когда мы возвратились в кабинет.

— Не там, где полагается? — испугался парень. На лбу у него выступили капельки пота.

Я пожалел, что сказал эту фразу необдуманно, совсем не по Павлову. И поспешил поправиться:

— Точнее, сердце у вас на своем месте, но, видите ли, у всех людей оно слева, а у вас справа.

— Это что, серьезно, доктор?

— Нет, нет! Это нормально, это совершенно нормально… для вас.

— Неужели? И Кузьма Иванович это говорил.

— Кто такой? — спросил я.

— Наш физкультурный врач… Но, может быть, потому и одышка, что сердце справа? — Парень все еще смотрел на меня встревоженно.

— А кто впервые сказал вам про сердце?

— Кузьма Иванович… но я решил сходить еще к вам на проверку.

— Сколько Кузьме Ивановичу лет? — спросил я.

— Да так примерно за шестьдесят… Так отчего одышка, доктор? Сердцу нехорошо справа, да?

— Одышка не от этого. Вы немного переутомились. От футбола одышка, слишком много бегали, теперь надо отдохнуть. — Мне хотелось обращаться к нему на «ты», к этому парнишке, но кто знает, а вдруг он обидится, вдруг нам не полагается так обращаться.

— А лекарство будет?

— Сейчас выпишу, — сказал я, обдумывая, что же ему выписать. Я выписал ему микстуру Павлова и еще раз повторил, что ему нужно отдохнуть.

Через дней десять я видел его на стадионе. Он играл за «Спартака», неплохо играл, быстро бегал. В перерыве я спросил у него:

— Как ваше правое сердце?

Он посмотрел на меня с недоумением, потом, видимо, вспомнил, узнал, рассмеялся и сказал:

— Ах, вы о сердце, доктор! Через три дня все прошло. Большое спасибо. — И совсем тихо: — Никому не говорите, пожалуйста, что оно у меня правое, а то друзья смеяться будут. Из команды выставят. До свидания, доктор! — Он поднял руку и побежал отдыхать в помещение.

Доктор… Меня уже называют доктором!

Ровно без пяти минут семь началась вечерняя конференция, позже я узнал, что они проводятся ежедневно, если Чуднов в поликлинике. Утром заседают и в конце рабочего дня заседают. Так и хотелось сказать: бюрократы горькие! Но я не мог так подумать о Чуднове.

Когда я пришел, терапевты со своими сестрами уже собрались в кабинете Чуднова. Едва я сел, как раздался голос Михаила Илларионовича:

— Ну, теперь все. Начнем. Первый участок. — Он смотрел на карманные часы, лежавшие на столе.

Седая женщина сказала с места, что на участке все спокойно.

— Второй участок, — сказал Чуднов.

— На втором участке спокойно. — Это говорила краснощекая врач в очках. Она тоже не встала. Видимо, так было заведено.

— Третий участок.

— На третьем участке спокойно, — сказал мужчина-врач, низенький и полный, с густой вьющейся шевелюрой. — Температурящих нет.

— На четвертом участке один случай гриппа. Меры по локализации очага приняты, — сказала Екатерина Ивановна и передала Любови Ивановне листок бумаги.

Та положила его на стол перед Чудновым.

— Вопросы к выступавшим есть? — спросил Михаил Илларионович.

Все молчали.

— Вечерняя конференция закончена, — сказал Чуднов.

Врачи и сестры начали расходиться. Конференция продолжалась ровно три минуты. Эта быстрота и четкость пришлись мне по вкусу. Не было сказано ни одного лишнего слова. Но я не совсем понимал, зачем нужна эта вечерняя пятиминутка. Ведь можно обо всем рассказать завтра на утренней конференции. И, когда в кабинете остался лишь один Чуднов, я спросил у него об этом. Он улыбнулся.

— Хорошо, что у вас возникают подобные вопросы, Игорь Александрович. Какая служба в поликлинике основная?

— Терапевтическая, — сказал я.

— А что нужно, чтобы она работала безотказно?

Я пожал плечами. В самом деле, что нужно?

— Нужно держать ее в тонусе, — сказал Чуднов. — Когда автомат солдату не откажет? Когда он в чистом, безупречном состоянии. Вот и наша служба должна быть в таком же виде. Согласны?

— Конечно, Михаил Илларионович! Наверно, не только терапевтов нужно держать в тонусе, — сказал я.

— Правильно, но тон всему и всем должны задавать мы, — сказал Чуднов.

Дверь приоткрылась, и я увидел Захарова, а за ним долговязого Гринина. Я попрощался с Чудновым и вышел.

— Что ты тут делаешь? — спросил Захаров.

— Да просто так.

— Лекции главврачу читает! — сказал Гринин.

— Вовсе нет. Мы беседовали о вечерних конференциях, — сказал я.

— Николай, ты знаешь, как зовут Игоря сестры? — спросил Гринин. — Тень Чуднова. Тот на консультацию — и он с ним, тот в прачечную — и наш Игорь туда. Не отпускает Чуднова ни на шаг.

— Не перегибай, парень, — ответил Захаров.

Войдя в вестибюль больницы, мы начали раздеваться. Я видел, как кто-то в белом халате торопливо сбегал по лестнице со второго этажа. Я не успел повесить свой плащ, как услышал возбужденные слова санитарки Маши:

— Игорь Александрович, он сбежал!

— Кто сбежал?

— Ну, этот, как его…

— Да кто же?

— Ну, этот, который все кричал в вашей палате.

— Петров?

— Ну да! Петров…

— Как же он мог уйти? В нижнем белье?

— Он культурно ушел, Игорь Александрович. Жена принесла ему одежду. Одежда у него дома хранилась.

— Разве он женат? — спросил я.

— Двое детей и жена красивая. Да, да! А сам вот такой человек.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Неужели никто не видел, когда жена к нему приходила с одеждой? Кто впустил жену в палату?

— Она в палату не заходила, Игорь Александрович. Она к окну подошла, а он спустил веревку.

— Откуда вы знаете? Значит, вы видели, как он спускал веревку?

— Если б видела! Если б видела, он бы не убег. Сказать вам, кто видел? Больные из хирургии, да поздно сказали. Не смикитили сразу… Он по веревке поднял костюм, переоделся, когда все ваши больные спали, и ушел. Был мертвый час, и никто ничего не видел, я говорила с вашими больными. В тихий час все спят. Вы сами уговаривали их всех спать после обеда.

— Где же он веревку взял?

— Не знаю, Игорь Александрович.

— Как же он вышел никем не замеченный? Может, по этой же веревке спустился?

— Вот так и вышел. Не знаю, как вышмыгнул. Больные проснулись, меня позвали. «Поищи, — говорят, — Петрова. Кудай-то он подевался». Я все отделение обошла — нет! Подхожу к его койке, под одеялом больничная рубашка и кальсоны, а его и след простыл. Потом приходит нянечка из хирургии и мне рассказывает, все как было. Ей хирургические больные сказали.

— Михаил Илларионович знает? — спросил я, разглядывая синие и красные плитки, которыми, как шахматная доска, был выложен пол вестибюля. Вот задача!