Золотов сбросил с себя на пол халат, резиновые перчатки, клеенчатый фартук и пошел из операционной. Он шел медленно, словно раздумывая, идти или не идти. Через минуту он возвратился и спросил, остановившись в дверях:

— Ну? Чего носы повесили? Приступайте к дальнейшим делам. — И он сделал рукою жест, чтобы мы вышли из операционной.

Мы повиновались.

Недалеко от выхода из вестибюля нас нагнала курносая сестра, та самая, которая позвала в операционную. Она озиралась по сторонам.

— Знаете, что Борис Наумович сказал перед вашим приходом? «Не люблю, — говорит, — смотреть, как умирают люди. А студенты пускай посмотрят, им привыкать надо». Потом он задумался и сказал сам себе: «Не стоит рисковать ради одного процента, особенно когда здесь эти воробьи». И велел позвать вас. Я и побежала… Как вы думаете, что означает «не стоит рисковать ради одного процента»?

Тут все было ясно, и мы сказали ей свое мнение. Вернее, говорил Захаров, а мы поддакивали.

— Вы знаете, ребятки, у меня есть план, — сказала сестра чуть погодя. — Борис Наумович уйдет сейчас в поликлинику, а я сбегаю в терапию, расскажу обо всем Василию Петровичу. Может быть, он согласится.

— Василию Петровичу? — переспросил Захаров.

— Разве вы не знаете? Коршунов Василий Петрович, наш второй хирург.

— Он в терапии? — спросил Гринин.

— Да.

— Можно мне с вами?

— У него пневмония, утром было тридцать восемь.

— Это мой доктор, я прикреплен к нему.

— В другой раз сходите. Вы можете мне помешать.

— Правильно, — сказал Захаров. — Не приставай.

— Может быть, он и согласится. — Сестра нам подмигнула. — А вы поможете. Ну, я побежала.

— Покурить охота, — сказал Гринин, доставая портсигар.

Мы вышли во двор. Воздух был свежий, промытый дождем. Где-то чирикали воробьи. Хриплыми, надтреснутыми голосами пищали их детеныши. Воробьи без конца таскали в клювах каких-то жучков. «Гнезда, наверно, в черепичной крыше», — подумал я. Интересно, согласится ли Коршунов? Если утром было тридцать восемь, то к вечеру может быть и сорок.

Мягко открылась дверь. Золотов в светлом пыльнике и соломенной шляпе прошел мимо, обдав нас запахом духов. Оказывается, и мужчины могут так душиться! Гринин бросил папиросу и посмотрел ему вслед.

Золотов дошел до больничной ограды, потом вдруг остановился и поманил нас пальцем. С чего бы это? Мы подбежали к нему.

— Может, со мной в поликлинику пойдете?

Мы переглянулись. Глаза Гринина спрашивали. Потом он стал смотреть в землю.

— Если можно, с завтрашнего дня, — сказал Захаров.

— Это общее желание или только ваше? — Золотов, улыбаясь, скользил взглядом по нашим лицам.

Из вестибюля вылетела курносая сестра. Дверь, распахнутая ею, с громким стуком ударилась о кирпичную стену. Сестра смотрела на нас. Я не мог догадаться, с чем она пришла от Василия Петровича. Золотов смотрел на нас и на сестру.

— Сегодня мы еще не успели познакомиться как следует с больными и историями болезней, — сказал Захаров.

— Ну что ж, пусть сегодня будет по-вашему. — Золотов кое-как просунул в узкую калитку раскрытый зонт и пошел по асфальтированной улице.

Мы подождали немного, пока он удалится, и бросились к сестре.

— Согласился! — крикнула она и подпрыгнула, как девчонка.

— А температура? — спросил Захаров.

— Тридцать восемь и пять. Но это неважно. Важно, что согласился. Операционная сестра уже все готовит. Пошли!

Мы поднялись по чугунной лестнице на второй этаж и повернули вправо. Сестра открыла дверь одной из палат. У двери стояло кресло на колесах.

Палата была маленькая, но светлая. Одна койка, тумбочка, стул. На койке лежал человек лет двадцати шести. Черные большие глаза настороженно направлены на нас. Лицо красное от высокой температуры. Темные волосы зачесаны назад. Он часто дышал.

— Мы пришли, — сказала сестра.

«Он и сам видит, что мы пришли», — подумал я.

— Кресло, Любовь Ивановна, — сказал Коршунов.

Мы надели на него — по команде сестры синий халат, какие носили больные, и усадили в кресло. Он отвалился на спинку. Мне казалось, что мы поступаем преступно.

«А что, если он мотоциклиста не спасет и сам не выдержит напряжения?»

Трудно было спустить Коршунова по крутой лестнице на первый этаж. Но все же мы справились. И вдруг повелительный женский голос сверху:

— Вы куда везете больного?

Сестра не растерялась:

— На рентген, Екатерина Ивановна.

— Ну, везите, — раздалось сверху.

— Кто это? — спросил я.

— Врач-терапевт, — ответила Любовь Ивановна.

Коршунов улыбнулся. Он еще мог улыбаться.

Пока мы пыхтели, спуская его с лестницы, он ни разу не шелохнулся и все смотрел в потолок своими большими черными глазами. Он сидел в кресле без всякого выражения, словно был уверен, что мы его не уроним. «Спокойный характер», — подумал я.

На хирурга надели белый халат, марлевую маску, шапочку, фартук из клеенки. Не сходя с кресла, он дважды вымыл руки теплым раствором нашатырного спирта. Натянул перчатки. На него надели второй халат — стерильный.

Потом тазы унесли и кресло подкатили к операционному столу, где лежал мотоциклист.

Захаров и Гринин заканчивали мытье рук. Они будут помогать. Так распорядился Коршунов.

Операционная была скромна. Не четыре операционных стола, как в хирургической клинике, а всего один. Да и тот не такой большой. Но так же блещут белизной стены и столики, покрытые простынями. И с такою же придирчивой строгостью поглядывает операционная сестра. Немало я повидал на третьем и четвертом курсах операционных сестер, но такой молодой не видел.

Как и мы, сестра вся в белом. Лишь брови, глаза и верхняя часть носа не прикрыты. У нее быстрые движения и зоркий взгляд. Она проверяет, видимо, в последний раз, все ли инструменты приготовлены.

— Руки хорошенько мойте! — говорит она Захарову и Гринину.

— Осторожнее! Не подходите близко к столику! — это уже мне.

— А я и не подхожу!

— Здесь все стерильное, — говорит сестра.

Будто я сам не знаю!

Я подошел к операционному столу с другой стороны. Лучше быть подальше от этой глазастой сестры. Отсюда тоже хорошо видно.

— Йод! — потребовал Коршунов и бросил на пол ватный шарик со спиртом, которым протирал руки.

Сестра подала палочку с йодом.

Операция началась. Коршунов просил то йод, то новокаин, то пинцет, скальпель или ножницы, то кетгут или шелк. Вскоре он перестал просить, а только протягивал сестре руку, и в ней всегда оказывалось то, что нужно. Он ни разу не выразил неудовольствия.

— Ну как? — шепотом спросила Любовь Ивановна, глазами показывая на сестру.

— Здорово! — сказал я, не скрывая своего восхищения.

— В Москве видали таких?

— Слишком молодая на такой ответственной должности!

— Слишком молодая, слишком красивая, да?

Я покраснел.

— Не слишком заглядывайтесь на нее, она этого не любит, — посоветовала Любовь Ивановна и хитро мне подмигнула.

Я на шаг отодвинулся от нее и затаив дыхание продолжал смотреть на эту необычную операцию. Но я не смог долго пробыть наблюдателем и взял руку больного.

Ведь кому-то обязательно нужно стоять на пульсе. Проморгаешь — и вся операция будет ни к чему. Не случайно в хирургической клинике за пульсом больных всегда следил врач. Я старался так, как только мог. Наверно, Коршунов заметил мое старание и поблагодарил глазами, движением головы. Не надо благодарить, Василий Петрович.

Гринин и Захаров неплохо помогали Коршунову; он говорил им, что делать. Они сшивали кожу и мышцы, а Коршунов указывал, что к чему нужно прикрепить. Оказалось, что у мотоциклиста есть и глаза, и уши, и нос, просто раньше они не были видны, так как кожа лица во многих местах была разорвана и перевернута, и перекручена.

В разгар операции вошла сестра со шприцем в руке и сказала: