— Как тут не согласиться! — ответил я.

— Итак, приступайте.

В ординаторской сестра Валя подала мне папку с историями болезней. Папка была потертая, с чернильными кляксами, а внизу была свежеприклеенная белая полоска бумаги с очень красивой надписью «Игорь Александрович Каша».

Валя стояла возле этажерки и, перебирая синие листки анализов, украдкой поглядывала в мою сторону.

— Вы? — Я поднял папку.

— Ага.

— Красиво пишете, — сказал я.

— Ничуть. — Она стояла ко мне боком, в профиль, и я видел, какая она тоненькая и красивая. Носик остренький, очень правильный. Тонкая талия… Нет, такая не для меня!

Сестра пошла к двери, высоко неся голову, и я вспомнил операционную и инъекцию пенициллина, которую она сделала Коршунову.

— Валя, скажите, пожалуйста, пенициллин Василию Петровичу во время операции вы вводили?

Она остановилась возле самой двери.

— Я. А что?

— Просто так.

— Просто так? — переспросила она.

— Мне хотелось знать. Я не видел, чтобы оперирующему хирургу делали инъекции, — сказал я.

— Значит, вы еще многого не видели. — Она скрылась за дверью.

В своей палате я сел к одной из тумбочек и развязал тесемки папки. Бегло просматривал истории болезней. Затем спрашивал у каждого больного о самочувствии, о жалобах. И все это записывал в дневник истории болезни. В палате был один сердечник, один язвенник, один больной с воспалением почек, один с пневмонией. Пятая история болезни была пуста: ни направления, ни диагноза, даже предположительного. Не иначе, тут сам Чуднов постарался, чтобы меня запутать. Лишь в паспортной части я прочел: «Белов Иван Иванович, 49 лет, слесарь, образование 4 класса». Я принес стул и сел возле больного. Красное полное лицо с закрытыми глазами, огромный живот, толстые руки. Ожирение — это было первое, что бросалось в глаза. Он лежал на спине неподвижно — это второе, что я заметил.

— Он все время лежит на спине? — спросил я соседа по койке.

— Да, ему запретили поворачиваться.

«Значит, — подумал я, — подозревают что-то грозное. Инфаркт миокарда?» — мелькнула мысль. Я сосчитал пульс, выслушал сердце и легкие. Больной не просыпался. Потом он открыл глаза и шепотом сказал:

— А, доктор! Ну, как мои дела?

— Мне прежде всего надо поговорить с вами, — сказал я. — Когда вы заболели?

Он, казалось, не слышал моего вопроса. Я повторил:

— Когда вы заболели, Иван Иванович?

— Вчера. Шел с работы часов в десять вечера. Живу я за городом, в поселке, километра три будет отсюда. Стаканчик водки опрокинул в магазине и иду себе как ни в чем не бывало. Километра два прошел, как вдруг что-то ударило в грудь, почувствовал, словно расплавленный металл обжигает. Я аж сел на землю. Руку положил на грудь. И думаю: «Конец мне пришел». А кругом лес, ни одной живой души поблизости. Час сидел или два, не знаю, боль прошла. Я встал и потихоньку побрел дальше. Не сидеть же мне всю ночь в лесу. «Может быть, — думаю, — помощь надо какую-нибудь оказать». Кое-как дошел до дому, очень слабым стал как-то сразу. Есть ничего не хочется. Не впервой выпивал я, надо признаться, люблю, но ни разу со мной такого не случалось. Пришел и лег. Чувствую, опять зажгло каленым железом, левая рука онемела. Говорю жене: «Вызывай „Скорую помощь“». Осмотрел меня — врач он или фельдшер, не знаю, не сказал, в каком он звании, — сделал укол в руку и уехал. В час ночи опять схватило. Дышать стало тяжело. Опять послал жену звонить. Минут через десять приезжают. Уже другой приехал, тоже осматривал, выслушивал. «Забираем вас в больницу. Не возражаете?» Я говорю: «Если нужным находите, везите, жить мне еще хочется, детки малые». Вот привезли, положили.

— Так-так, — сказал я. — Кое-что уже можно предполагать, но нужно сделать анализы и некоторые дополнительные исследования.

— Так разве же я против! Делайте, — сказал он.

Я пошел искать Чуднова. Он был в кабинете главного врача. Возле кабинета ждали приема четыре человека, но я, пользуясь тем, что был в халате, прошел беспрепятственно. Вошел и остановился, ожидая, пока Чуднов освободится.

Женщина со слезами на глазах просила пропустить ее к сыну, с которым вчера случилось несчастье. Он поехал на мотоцикле и разбился.

— Вы подумайте, доктор! Мальчик в двадцать лет потерял ногу, — говорила она. — А Золотов, ваш заведующий, этого не понимает, не пускает к сыну. Я не могу ждать воскресенья.

— Ничего пока вам не обещаю, — сказал Чуднов. — Мне нужно увидеть, в каком состоянии ваш сын, и нужно поговорить с заведующим отделением. Прошу вас посидеть возле кабинета… Слушаю вас, Игорь Александрович.

Я сказал, что у Белова, наверно, инфаркт миокарда. Надо бы снять электрокардиограмму. Чуднов одобрительно кивнул и придвинул мне листок бумаги. Я написал направление, он прочел, вычеркнул половину слов. Я переписал. Он снова прочел и сказал:

— Вот теперь понятно и нет лишнего. В кабинете будете — наблюдайте, Игорь Александрович, как там все делается.

Я рассказал Чуднову, чем думаю лечить Белова, если диагноз подтвердится. Чуднов согласился со мною.

— Первое впечатление о вас у меня хорошее, — сказал он. — Но не зазнавайтесь.

Я был на седьмом небе. Первая похвала была приятна и ко многому обязывала.

В сестринской я нашел Валю, она сливала в раковину воду из стерилизатора.

Я спросил, где находится электрокардиографический кабинет. Она сказала. И вдруг спросила:

— А направление подписано врачом?

— Я подписал. Думаете, я расписываться не умею?

Она засмеялась. Щеки у нее были румяные, а кожа нежная, как у маленьких детей.

— Но вы же еще не врач.

— А я сам буду снимать ЭКГ!

— Желаю вам успеха, Игорь Александрович. — Она поджала губки, улыбаясь.

В конце коридора на последней слева двери надпись под стеклом: «Кабинет функциональной диагностики». Я постучал и вошел. За столиком сидел врач лет сорока в распахнутом халате. У него была широкая грудь и массивное лицо. Он прочитал направление, подписанное Чудновым.

— Очень хорошо, садитесь. Сейчас сделаем.

Он спросил, как меня зовут.

Я сказал свое имя-отчество и спросил, как зовут его. Он назвался Леонидом Мартыновичем.

— Вас интересует, как снимается ЭКГ?

— Даже очень, — сказал я.

Мы пошли в палату к Белову, захватив с собой электрокардиограф.

Минут через десять мы возвратились в кабинет. Леонид Мартынович погасил свет и начал проявлять пленку. Потом он повесил ее на веревочку сушиться и стал расшифровывать — пока для себя. Я тоже смотрел на зубцы. Наконец я услышал голос Леонида Мартыновича:

— Все ясно… Вы что-нибудь понимаете в этом, Игорь Александрович?

Кажется, я начинал уже привыкать, что меня все назойливо величают по всей форме. Но я не знал, что он будет проверять мои знания, и, прежде чем ответить на вопрос, снова и снова вглядывался в ленту, в острые и тупые зубцы.

— По-моему, это передний инфаркт, — сказал я.

— Правильно! — Леонид Мартынович смотрел на меня с удивлением.

Я не мог понять, чем это вызвано.

— Вы из какого института? — спросил он.

— Я учился у Владимира Никитича.

— А! Знаю. Он научит.

Я вспомнил, как Владимир Никитич выгонял меня из кабинета на экзамене.

— Я тоже у него учился, — сказал Леонид Мартынович, — а позже окончил ординатуру, но уже, правда, в другом учреждении. — Он посмотрел на меня с уважением. — Вот вы еще студент, а уже разбираетесь в этих зубцах, а из наших шести терапевтов лишь один Михаил Илларионович умеет читать ЭКГ. Я говорю терапевтам: «Каждый из вас обязан знать электрокардиографию, согласен с вами заниматься». Но у них, видите ли, нет времени. Как это вам нравится? Нет времени учиться!

В ординаторской меня подозвал Чуднов.

Развернув историю болезни Белова, он сказал мне:

— Читал, понравилось. Подробно записали и, я бы сказал, толково. Скажу вам по секрету: я был бы счастлив, если бы наши врачи-терапевты могли так писать истории болезни. Сегодня я их соберу и приведу в пример вашу историю болезни. Пусть у студента поучатся, ничего. Может быть, кто-нибудь из них покраснеет.