С ещё большей тревогой Трофим посматривал на жену: срок её ссылки кончился, она может и поступиться своей любовью, о которой говорила в первые годы. Появился бы у неё ребёнок, тогда и любовь не остынет. Дети привяжут к нему навсегда.

Вера Фёдоровна без слов понимала его и шутливо успокаивала:

— Я к тебе — на вечное поселение. По доброй воле и велению сердца…

Но когда донеслись вести о первых баррикадных боях в больших городах, о красном знамени на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический», она собралась в дорогу.

— Не обижайся, Трофим… Пойми: не могу я стоять в стороне, — говорила, целуя его на прощанье. — В такие дни не могу!.. Но мы будем вместе… Обязательно… Верь моему слову!.. Ни одной минутки не сомневайся! Слышишь?

Он порывался поехать вместе с нею, но не мог расстаться с немудрёным хозяйством.

— У тебя — земля, — сказала Вера Фёдоровна. — К ней твоё сердце корнями приросло… Да и я не без боли отрываю своё… Но надо. Так надо сегодня…

Полгода от неё не было вестей. Трофим потерял сон. Исхудал. Еле-еле управился с уборкой пшеницы. Даже слабый ветерок покачивал его, как сухое дерево с подточенными корнями. Миновала осень. Пала лютая зима. Всюду люди рассказывали о чёрных днях: на станциях железной дороги — виселицы… По ночам гремят залпы… Царь рассвирепел: подавайте ему больше крови!.. Расстрелы без следствия и суда…

«Уцелела ли Вера? Жива ли?» — спрашивал себя Трофим. А что он мог ответить? Знал только одно — будет ждать и год, и два, и десять лет…

Она вернулась среди ночи. Едва живая, пришла пешком. Правая рука была на перевязи…

Это случилось с ней в Томске. Чёрная сотня подожгла дом, в котором собрались революционеры. Пришлось выбрасываться в окна. А внизу поджидали верзилы с дубинами… Вера спрыгнула со второго этажа… И вот — перелом кости…

Трофиму она представилась птицей с перебитым крылом, приземлившейся после своего последнего взлёта.

Он осторожно подхватил её, лёгкую, бледную, с ввалившимися щеками и сухим подбородком, но ещё более, чем прежде, милую и дорогую для него, и уложил в постель.

— Ничего, Троша… Я поправлюсь, — говорила она.—

И дети у нас будут. Воспитаем их хорошими… Они за нас сделают, что мы не смогли…

Зима была на редкость суровой: воробьи замерзали на лету и камушками падали в снег. А весна оказалась обманчивой: в конце марта зажурчали ручьи, но только на два дня, затем снова навалился мороз и заковал землю в лёд. До половины лета яблони стояли чёрные, будто обуглившиеся. Ни один листочек не развернулся. В саду застучал топор.

Соседи злорадствовали:

— Ну, как, дошёл?

— Дойдём! — упрямо повторял Дорогин, думая о Вере Фёдоровне. — Мы с женой дойдём! Из семян вырастим. Вот увидите!

Семена ему обещал прислать Мичурин из города Козлова. И ещё обещал саженцы своей северной яблоньки под названием Ермак Тимофеевич.

Уж коли Ермак двинулся через Урал — завоюет Сибирь!

Жена поправилась, и у Трофима прибавилось упорства. Он вырастит яблоки, узнает их вкус, и соседей угостит!

Вера Фёдоровна целые дни проводила на огороде. Чуть слышно напевала что-то о детской колыбели…

Но ребёнка они дождались не скоро…

В большом шатровом доме, построенном декабристом, сменилось несколько хозяев. В последней четверти прошлого века в нём поселился скупщик шерсти и бараньих овчин. Он застроил двор сараями и амбарами, дорогу к пристани замостил сосновыми брусьями.

В те годы, как грибы-мухоморы после дождика, выросли купеческие лавки; появилась паровая мельница; открылась контора Русско-Азиатского банка, и Гляден превратился в заштатный городок.

После смерти скупщика в шатровом доме обосновались гололицые люди в шляпах с необъятными полями. Брюки они затягивали ремнями поверх клетчатых рубашек, обувались не в сапоги, а по-бабьи, — в ботинки.

— Мериканцы! Из-за моря приехали, — говорили о них старожилы.

Над тесовыми воротами взгромоздилась вывеска с золотыми буквами:

„МЕЖДУНАРОДНАЯ КОМПАНИЯ

ЖАТВЕННЫХ МАШИН В РОССИИ“

Международной компания называлась только потому, что орудовала в чужом доме. Её хозяевами были американские фирмы Мак-Кормик, Диринг, Осборн и другие. Эта компания раскинула свою сеть, как паутину. В одной Сибири было открыто двести пунктов. Старьё, уже потерявшее спрос за океаном, здесь ловко превращалось в золотые слитки.

В Глядене, на просторном дворе стояли жатки и сноповязалки. Под сараем возвышались горы мешков с клубками манильского шпагата. Бывая там. Дорогин засматривался на машины. Хорошо придуманы! На облегченье людям. Но не всем…

Из окрестных деревень приезжали покупатели, бородатые мужики с волосами, смазанными топлёным маслом, в сапогах, от которых пахло дёгтем, в сатиновых рубахах, перехваченных гарусными поясами, и в чёрных войлочных шляпах. Они по нескольку раз приценивались к машинам.

Однажды в базарный лень там собралась толпа. Дорогин зашёл послушать разговор. Гарри Тэйлор, представитель компании, высокий, поджарый, с длинным жилистым лицом, на котором выделялся острый нос. нависший над выдвинутой вперёд нижней челюстью, расхваливал машины и советовал всё больше и больше сеять хлеба. Покупатели отвечали, что они и сами стремятся к этому, но земля не позволяет, — в их волости распаханы все поляны.

— Вы говориль неправда! — возразил Тэйлор, дымя сигарой. — Вы имеет много земля! Много такой маленькой дерьево растут, забыль, как их имья.

— Березник, — подсказал один из покупателей. — У нас разговор с ним короткий — топором под корень и вся недолга. А то, бывает, палы пустим…

Что есть русско слово «палы»?

— Просто — огонь. Весной солнышко припечёт, мы, благословясь, сухую траву подпалим, и всё кругом загорит, заполыхает. Глядеть весело. Осередь ночи на улицу выйдешь, в поле — светло, как днём. Огоньки бегут и бегут, траву, кусты, берёзки — всё, как пилой, под корень режут. Которые берёзки потолще, те не сгорят, а только подсохнут: мы их — на дрова. Вырубим подчистую и начинаем плугом буровить землю-матушку.

Гуд! Гуд! Пахать всё! Один хозяин, другой хозяин, третий хозяин надо брать себе больше земля. Маленьки не надо. Пусть маленьки хозяин будет вам работник, много работник!

— Мы, господин Тэйлор, силу копим. И от землицы берём всё, как сметану с молока снимаем. Лет пяток пройдёт — бросим. Другую пашем…

— Делай ферма! Русски называется — хутор. Ваш министр господин Столыпин есть умный человек. Делай большая ферма! Это есть америкэн метод. Пахать, пахать, всё пахать.

— До земли мы, как мухи до мёду! Падкие.

— Вон есть земля! — Мистер Тэйлор взметнул руку, указывая на степь, что раскинулась за рекой. — Много земля!

— Там кочуют люди. Туда с плугом не сунешься, — вздыхали покупатели.

— Ххы! Льюди?! Там дикарь живёт!

Для Дорогина неправда — как нож в сердце. Среди кочевников у него были дружки, — вместе ездили на охоту, на летних пастбищах пили кумыс, и сейчас у него горели руки. Он раздвинул толпу бородачей, довольных разговором, и встал впереди, заложив тяжёлые, будто налитые свинцом, кулаки за ремень.

Мистер Тэйлор покосился на босого соседа. Чего ему надо? Ходит, смотрит да слушает, прищурив недоверчивые глаза.

Жадно пососав сигару и выпустив тучу дыма, Тэйлор продолжал:

— Вы, богатый сибиряки, бери себе вся земля! Пахать, там, там, там. А америкэн льюди будут привозить машины. Много машин. Костюм будут привозить. Такой шляпа, — Он подёргал свою ковбойку за огромное поле. — Всё привозить. Торговать. Делать хороший бизнес. Это есть америкэн метод!.. Берингов пролив знаешь? Оттуда построим железной дорога. Америка — Сибирь. О-кей! Мы сделаем порядок!

— Вроде здесь дом не ваш, — угрюмо заметил Дорогин, сдвинув колючие брови. — И земля не ваша. Есть у неё хозяева! И порядок без вас…

— Ну ты, умник! Не раскрывай хайла! — закричали покупатели машин. — А то до урядника недалеко!..