— Мамка! А, мамка! — Коля сунул матери мизинчик в рот. — Ты тятьку бранишь? Ага?

— Молчи, разнесчастный! — Лиза шлёпнула сынишку. — Про дядю я. Про чужого дядю.

Ребёнок заплакал. Лиза продолжала рассказывать жалобно:

— Ну, так вот. С него, как с гуся вода. Ухмыляется, паразит. Ты, говорит, моей музыкантской души не понимаешь… А какая там душа! Тьфу! Голик вместо души-то коли родному сыну законных метрик не пожелал дать… А к музыке, ты сама знаешь, моё сердце податливое. В праздник я и поплясать люблю. Но чтобы каждый день праздничать да бражничать — это не по мне. У меня от этого кровь застаивается, расплываюсь я во все стороны, хоть каждый день в платьях швы подпарывай, да перешивай. Я такая-то сама себе немилая. Мне надо знать, куда силу положить, чтобы с толком… Мне бы надо в прошлом году убежать от Сёмки-то — я бы уже человеком здесь была. Ожила бы душой. Не стыдно было бы опять орден-то на груди носить… Нет, держалась, дура, за мужика. Всё надеялась, что образумится. А он, по пьянству, с какими-то жуликами спутался… Плюнула я на него, окаянного, и вот приехала…

Она заговорила о работе. Хорошо бы опять на коноплю! Стосковалась. Да и дополнительная оплата там высокая, — можно заработать и для себя, и для ребёнка. Звеньевые-то, слышно, одними деньгами получают на трудодни до десяти тысяч!

Зная прилежность Лизы, Вера считала, что её можно рекомендовать в звеньевые по конопле, но не сейчас, не среди лета, а будущей весной. Нынче лучше всего ей пойти в бригаду…

Так появилась Лиза в сортоиспытательном участке. И с тех пор на доске показателей дневной выработки её имя занимало самую верхнюю строчку.

Лиза видела — у Веры не остаётся времени, чтобы съездить на конопляники, расположенные в семи километрах от этого полевого стана. Сегодня, когда начался затяжной дождь и все женщины отправились домой, Лиза тоже исчезла. Но Вера не допускала мысли, что та пойдёт к конопляному полю, потому и удивилась её неожиданному возвращению. А Лиза пришла не с пустыми руками: широко распахнув двери, она втащила в комнату снопики:

— Принимай, подруженька, образчики! Это — с большой полосы. Это — с опытной…

— Спасибо, Лиза! Спасибо! — Вера ставила образцы возле стены. — Пригодятся для выставки!..

С лизиной юбки ручьями стекала вода.

— Сбрасывай мокрое, — потребовала Вера. — Накинь моё пальто, а твоё просушим. И сама отогреешься у печки. Иззяблась ты под дождём. Даже губы посинели.

И Вера помогла Лизе снять прилипшую к рукам и плечам мокрую кофту.

Смутная догадка не первую неделю волновала Веру: началось ли то, чего давно ждала? А вдруг она, обманулась? Платья стали тесными — ну что же, пополнела. И только. Могло быть от возраста…

Но вот у Веры появились странные прихоти: вчера с большим удовольствием разжевала уголёк. Это уже не случайно! Сегодня она решилась сказать о своей догадке, которая радовала её больше всего на свете…

Бережно обняв жену, Василий спросил чуть слышным шёпотом:

— Когда… будем ждать?

И она ответила тоже чуть слышно.

— Весной…

Вдруг она откинула голову и, высвободив руки, прижала ладони к его щекам.

— Ты скажи… Скажи… — заговорила горячо, всматриваясь в его глаза. — Ты, хоть сколько-нибудь, рад? Рад?

— Верочка! Как ты можешь ещё спрашивать!.. — Василий принялся целовать жену. — Вот!.. Вот!..

Через её плечо он взглянул на комод, где, позади семёрки белых слонов, сидел розовый целлулоидный младенец с круглым, улыбающимся лицом, с пухлыми ручками и ножками. Он появился там на прошлой неделе.

— Откуда взялся? — спросил тогда Василий и осторожно, двумя пальцами пожал крошечную руку. — Здравствуй!

— Мамин подарок… — сказала Вера и почему-то покраснела. — Когда я была маленькая — шила на него платья…

— На такого голыша можно и матроску…

— Конечно… Он и на мальчишку похож…

Несколько дней спустя Василию довелось быть в городе. Вернувшись оттуда, он подал Вере свёрток с добрым десятком разноцветных погремушек и сказал:

— Хотел купить одетую куклу, но…

— Сразу и куклу… — улыбнулась Вера.

— …Подумал: вдруг ошибусь, — договорил Василий.

— Я знаю — тебе хочется ошибиться, — сказала Вера, вспомнив его слова о матроске для целлулоидного голыша.

— Нет, что ты… Мне всё равно.

— Вот никак не поверю, чтобы тебе было всё равно.

Вера утвердилась в мысли, что Василий ждёт сына.

Это было приятно ей. Но она часто задумывалась: «А вдруг?..» В такие минуты сама себя успокаивала: «Обязательно — мальчишка! Обязательно!»

Однажды утром отец уехал на пленум краевого комитета защиты мира, и поздно вечером из города позвонил Штромин и сказал, что Трофиму Тимофеевичу предстоит поездка в Москву. Вера торопливыми жестами подозвала мужа:

— Папу избрали на Всесоюзную конференцию! Да, да! Вот послушай сам.

Василий принял телефонную трубку. Штромин рассказал о составе делегации и добавил:

— Знаете, мы беспокоимся за Трофима Тимофеевича. Как-никак, а годы сказываются. Надо бы кому-то поехать с ним, своему человеку…

Ясно, поехать должна Вера. Только она. Так он и ответил в телефонную трубку, внимательный и заботливый Вася. Он знал, что жена давно мечтала об этом. И пока это ей вполне доступно. Через год будет сложнее.

Нечаянная радость! Вера побывает в столице, посмотрит Кремль, сходит в Третьяковку, полюбуется станциями метро… Она увидит людей, известных всему свету, услышит их речи в защиту мира…

Мужу сказала:

— Ты ложись спать. Я одна всё соберу в дорогу… Нет, нет, ты мне только будешь мешать. Ложись.

И он лёг. А она всю ночь не сомкнула глаз. Чтобы не разбудить его — ходила на цыпочках. Думы о будущем привели её к целлулоидному младенцу. Она сшила крошечную матроску, такие же маленькие брючки, одела голыша и усадила подальше, чтобы Вася не заметил до её отъезда.

Утром Василий отвёз Веру в город. Отец уже ждал её на вокзале. Там были все делегаты. Председатель крайсовпрофа, провожая их, посоветовал Дорогину выступить на конференции с речью. Трофим Тимофеевич сказал:

— Не охотник я до выступлений… Но, как отец, потерявший на войне сына, я не могу молчать…

И Вера сказала: за дорогу надо набросать речь на бумаге, чтобы потом прочесть с трибуны. Но отец улыбнулся:

— Бумага сушит слова… Живому слову прямая дорога — из сердца к людям…

За всю дорогу Вера больше ни разу не вспомнила об этом, — голова была занята другими думами, время ушло на другие разговоры, затмившие всё остальное. Началось ещё с той минуты, когда у перрона остановился курьерский поезд, и Вера увидела в окнах вагонов смуглые, улыбающиеся лица черноволосых, черноглазых обаятельных людей и всем сердцем почувствовала: «Наши добрые соседи! Друзья!»

Поезд шёл через великую сибирскую равнину и на всех больших станциях пополнялся людьми доброй воли. Поезд мира! В нём ехали делегации Китая, Кореи, Вьетнама и других стран Азии и Тихого океана. Все они следовали через Москву на Всемирный конгресс народов.

На второй день Вера уже стояла у окна, обнявшись с молодой кореянкой в золотистой шёлковой кофте. Кореянка не знала ни одного русского слова, и они долго не могли найти путей для разговора. Вначале сообщили одна другой свои имена. Кореянку звали Хон Сук. В записной книжке Вера нарисовала реку с родным селом на высоком берегу, себя в саду за сбором яблок и показала рисунок. Хон Сук кивнула головой, взяла у неё книжку и на соседней странице изобразила развалины какого-то селения, людей, занятых на постройке дома. Войну удалось погасить, — помогли борцы за мир во всём мире. А ещё не так давно… И Хон Сук нарисовала себя в костюме медицинской сестры, занятой перевязкой раненого на поле боя. Вера показала портрет Анатолия. Кореянка тоже достала фотокарточку молодого воина, и Вера по жестам поняла, что это её брат. Хон Сук порывистым движением изобразила смерть своего брата, повторившего в далёкой южной стороне подвиг Александра Матросова.