— Я упреждала: «Не согласится Сергей Макарович на посадку леса, рассердится», — напомнила Домна Потаповна.

Забалуев той порой крикливо доказывал, что и в полевых бригадах, и на фермах, и в саду не хватает рабочей силы, что молодёжь уходит в город:

— Добро бы — на производство: не столь бы обидно. Так нет, девки в домработницы поступают! Сельсовет не даёт справок на паспорта — неё равно бегут. Как их удержишь в колхозе? Чем? Только богатым трудоднём. Вот о чём нужно думать. И надо было прямо сказать Желнину, а вы затеяли про какие-то лесные посадки. Фантазёры!

Поняв, что спор наедине ни к чему доброму не приведёт, Огнев рассказал о новогодней речи Желнина, в которой секретарь крайкома назвал их инициаторами социалистического соревнования.

— Правда? — повернулся к собеседнику Забалуев. — Расскажи, как было. Слово в слово. — Выслушав рассказ, повеселел. — Вот видишь! Я всегда говорил — руководящие работники любят наш колхоз! Ценят! А Шарова мы, как говорится, обгоним! Рекордный-то урожай соберём мы!

— А Павел Прохорович сказал: «За рекорды прятаться не будем. В конце пятилетки дадим по двадцать центнеров на круг».

— Надорвётся!

Вера слышала, что самый молодой из гостей обморозил уши, и в душе ругала Забалуева: наварил дурману! Полвека прожил, а меры не знает!..

После возвращения из луговатского сада она часто вспоминала о посеве берёзки и о своей помощи Васе Бабкину. Как там у него сейчас?.. В новогодний вечер Забалуев помешал поговорить. Отца она тоже не успела расспросить, — встревоженный большими морозами, старик рано утром уехал в сад.

Ещё издали, с Гляденского крутояра Трофим Тимофеевич увидел высокие тополя. За ними яблони укрывались от ветров. От ворот до сторожки — аллея из старых вязов, одетых инеем. Густые ветви сомкнулись и напоминали своды туннеля. По нему, потявкивая, бежал навстречу огромный рыжий пёс Султан. Правое ухо у него болталось, левое торчало, как рог.

— Небось, соскучился, чортушка?

Запрыгнув в сани, Султан хотел лизнуть в щёку, но Дорогин повалил его.

— Ладно, тебе, ладно…

Предупреждённый тявканьем собаки, от сторожки шёл молодцеватый старик в белом фартуке.

— Алексеич, здравствуй! — крикнул Трофим Тимофеевич, подымаясь из саней.

— Здравия желаю! Здравствуйте! — отрывисто ответил сторож, когда-то служивший в старой армии.

— Ну как, сильно пакостят косые? — спросил Дорогин в избушке, обирая ледяные сосульки с бороды.

— Отбою нет. Навалились окаянные. Нынче всю ночь напролёт ходил по саду. Промёрз до костей.

Трусливый, с первого взгляда как будто безобидный, заяц, про которого детишки поют весёлые песенки на новогодних ёлках, у садоводов издавна числится во врагах. Чуть недоглядишь — заберутся косые в сад, обгложут стволы да ещё выберут те деревья, которые дают хорошие яблоки. Губа у них не дура! Что с ними делать? Перепробованы все пахучие обмазки для деревьев — толку мало. Самое надёжное — обвязать стволы сосновыми ветками: сунется к дереву косой — мордочку наколет. Так можно отвадить. Но в саду — тысячи деревьев: все не обвяжешь. Хлопотно!

Алексеич придумал погремушки, предложил также ребячьи меленки-ветрянки: труся испугаются — отдалятся. Понаделали не меньше сотни: в бураны по всему саду — звон, гром и треск. Но в бураны заяц боится запорошить глаза — дрыхнет в тёплой снеговой норе. В морозы голод подымает его на разбойные дела, а в такую безветренную пору умолкает шумовая защита…

— Приглядимся к проказнику, — сказал Дорогин. — И найдём какую-нибудь отваду.

Сторож встал, нахлобучил заячью шапку на брови, надел полушубок и подпоясался старым солдатским ремнём.

— Нет, — возобновил он давний спор, — что ни говори, Тимофеич, а ружьём лучше. Ежели положить большой заряд, — он сделал такое движение рукой, будто высыпал в ствол шомполки полную горсть пороха, — запыжить покрепче да пальнуть в одного — все от страху рехнутся! Опять же — мясо на варево! И шкурка денег стоит!

— Сад не полигон. Не стрельбище, — ворчал Дорогин. — Дерево покалечишь — век его укоротишь: у ребёнка яблоко отберёшь.

— Малая дробинка не помеха.

— А ты выбей стекло в окне: мороз ворвётся. Так же и в яблоньку через самую маленькую ранку…

— Между деревьев можно стрелять… Один-то раз…

— Не соблазняй… За канавой пали сколько хочешь. Припасов привезу.

Дорогин надел старую фетровую шляпу. Пряди волос высунулись в дыры. Алексеич в отместку разворчался:

— Пора бы тебе шапку завести. Не молодой. Нечего форсить-то…

— Не для форсу я. Для лёгкости.

— Не ровен час, простудишься. Вон как жмёт мороз-то!

— У меня голова морозоустойчивая! — рассмеялся Трофим Тимофеевич.

Вооружённые палками, они вышли в сад. Алексеич направился в одну сторону, Дорогин — в другую.

Луна круглой льдинкой стыла в промёрзшем небе. Возле деревьев лежали синие узорчатые тени. Даже в эту морозную пору сад был красив, и Дорогину хотелось пройтись по нему из конца в конец, но, помня уговор с Алексеичем, он в первом же квартале остановился возле старой яблони и замер. И Алексеич тоже замер в условленном месте.

Тишина. Оцепенев от холода, отдыхают яблони. Но перезимуют ли они? На веку Дорогина много раз морозы опустошали сады. Бывало, поздней осенью любовался плодовыми почками, ждал хорошего урожая, а летом приходилось браться за топор да рубить чёрные, будто облитые кипятком, деревья, потом продавать что-то из немудрых пожитков, чтобы купить новые саженцы и всё начать сызнова.

Совсем рядом пролетела белая полярная сова. Сгущённый морозом воздух упруго шуршал под её размашистыми крыльями.

От лесной полосы прыгал зайчишка; время от времени, останавливаясь, озирался по сторонам: нигде — никого. Поводил ушами — всюду тишина. Можно приниматься за ужин. До облюбованной яблони остаётся несколько прыжков…

Дорогин стукнул палкой по дереву. Зайчишка поднялся столбиком. Замер. Не столько смотрит, сколько слушает.

Из соседнего квартала донёсся такой же отрывистый стук. Зайчишка в переполохе чуть не перевернулся через голову; бросился наутёк.

— Погоди маленько, — рассмеялся Дорогин. — Пакостлив, а боязлив! Вот мы и покажем тебе от ворот поворот!

Передвигаясь в следующий квартал, садовод слышал, как в стороне скрипел снег под лыжами Алексеича. Через минуту, они оба снова замерли…

Трофиму Тимофеевичу припомнились профили гусей, да уток, смастерённые из фанеры. Для приманки птицы! А ведь можно повернуть на другую пользу, если сделать профиль охотника… Как будто нет никого в саду — прыгай спокойно, разбойничай. И вдруг — человек. Повёрнётся зайчишка в испуге — второй охотник перед ним. Тут вся надежда на ноги: унесли бы скорее!..

Из похода вернулись перед утром. У Дорогина пряди волос, примёрзли к шляпе, белой от инея; на усах я бороде повисли сосульки.

— Заледенел ты весь! — беспокоился Алексеич. — Не слушаешься меня… В газету тебя продёрнуть, что ли?..

Он разжёг печь и подставил к ней стул.

— Садись, грейся.

Но Дорогин не сел. Он похаживал по комнате и с весёлым мальчишеским задором вспоминал о заячьем переполохе.

Утром они принялись мастерить профили охотников.

Заседание бюро райкома закончилось в полночь. Векшина последней вышла на улицу.

В старом, теперь для неё просторном, чёрном пальто, в простенькой меховой шапочке она казалась ростом ещё ниже, чем в строгой военной форме. Мягкий кротовый воротник приятно касался щёк и подбородка. Ноги, после тесных офицерских сапог, отдыхали в тёплых, тоже старых валенках. В её жизни всё переменилось, только эта одежда хранила прежнюю теплоту.

На улице было пусто. Векшина шла медленно. Куда ей спешить в такой поздний час? Дома никто не ждёт. Никто не согреет душу разговором о делах минувшего дня. Пусть на свежем воздухе немножко отдохнёт голова.

Острый ветер ударил в лицо, кинул снежную крупу. Софья Борисовна слегка приподняла воротник и пошла быстрее. Вспомнилась фронтовая ушанка. Пожалуй, завтра в поездку по району лучше надеть её, — подвязанные уши защитят от ветра и мороза.