— Не беспокойся, Силантьевна, — сказал садовод. — Опыление — такая работа, что каждый цветок в книгу вписывается.

— Вижу — куда-то вписываете, а трудодни, сказывают, нейдут. — Она понизила голос до шёпота и потянулась губами к уху Трофима Тимофеевича. — Запиши, будто ребята расшпиливали стланцы. Мне учётчица подсказала, никто не дознается.

— Этого никогда не будет, — посторонился от неё Дорогин. — Молодым лгать вредно, старым непотребно. А в правде счёт не теряется!

Ни с председателем, ни с бухгалтером садовод пока что не говорил о своих юных помощниках, — знал, что, не дослушав до конца, начнут упрекать: «Сам себе лишнюю маету придумываешь, да ещё ребят собираешься впутать…» Лучше всего поставить контору перед совершившимся фактом.

От сторожки через весь обширный сад, деля его на две половины, пролегла тенистая главная аллея. Там, переплетаясь ветвями, густо росли клёны, уже богато одетые лопушистой листвой. Справа и слева — небольшие кварталы, защищённые с трёх сторон зарослями жёлтой акации. Идя по аллее, Дорогин заглядывал то в один, то в другой квартал. Вот прямые ряды ранеток. Для постороннего глаза все деревья походят друг на друга, как братья-близнецы, которых различает только родная мать. Для него все они — разные: у одного дерева ветви никнут, у другого — устремляются ввысь, у третьего — раскидываются в стороны. У каждого — своё сортовое название. И цветы у них разные: на одной яблоньке — порозовее, на другой — побелее. Но все походят на лёгкие облака. Вот сейчас всколыхнутся и поплывут в голубое поднебесье…

— Дядя Трофим!.. Дядя Трофим!.. — донеслись голоса юных друзей.

Дорогин вернулся на аллею. По зелёному туннелю к нему бежали мальчуганы в трусиках и майках; остановились запыхавшиеся и схватили его за руки:

— Мы — яблони опылять!..

— Пойдёмте, ребятушки! Пойдёмте! — Дорогин повёл- ребят в тот квартал, где яблони зимовали под буграми снега. Они глянули туда и на минуту остановились, словно боясь вспугнуть розоватые облака, отдыхавшие на земле, знать, не первый час.

Ребята бросились к ближней яблоне, припали к её веткам, нюхали и рассматривали цветы.

— Егорка, гляди! Вот тычинки!

— Без тебя знаю… Сейчас начну собирать.

Трофим Тимофеевич подал им пинцеты и показал, как вырывать эти усики, золотистые от пыльцы. Ребята притихли, занятые важным поручением. Не каждому школьнику доверяют такую работу!

Собранные тычинки они раструсили тонким слоем в бумажные коробочки и поставили на подоконник, залитый солнцем. К вечеру подсохшая пыльца отделилась от тычиночных нитей и её ссыпали в пробирки. А на следующее утро начали опыление. Поднявшись на лесенки возле Ранетки пурпуровой, которой предстояло стать матерью новых гибридов, мальчики снимали марлевые мешочки с веток. Трофим Тимофеевич, стоя на земле, был на голову выше своих помощников. Он останавливал то одного, то другого:

— Погоди. Бережливее раскрывай бутон. Не мни лепестки. Вот так, левой рукой. Двумя пальцами. Так, так… Теперь правой наноси пыльцу. Осторожно, осторожно. — Старческий голос звучал трепетно. — Цветок живой. Не делай ему больно. Поранишь пестик — всё завянет попусту.

У мальчуганов не хватало терпенья. Они ёрзали на лесенках. Им хотелось всё делать быстро: опылить одну, две, три сотни цветков. Даже тысячу! А то и больше! Но Трофим Тимофеевич ворчал:

— Потише, ребятки. Потише… Юра, не роняй пыльцу!..

А что ему, Юрке, делать, если она такая мелкая и рассыпается сама? Он ещё наберёт. Сколько надо — столько и наберёт! Нехорошо, конечно, что пальцы выпачкал, но иначе у него не получается. А как Егорка? Мальчик глянул на друга и расхохотался: у того весь нос был жёлтым от пыльцы!

— Эх, вы, замарашки! Торопливы — небережливы! — упрекал старик. И всё-таки был доволен, что у него есть помощники: ему оставалось только надевать марлевые мешочки да на деревянных бирках писать имена деревьев-матерей и деревьев-отцов.

Ребята не умолкали:

— Дядя Трофим!.. А, дядя Трофим!.. Апортом опылили — какие яблоки вырастут?

— Большущие? С ваш кулак? Ага?

— Вырастут обыкновенные ранетки.

— Такой же кислющий мордоворот?!

— Из-за чего же стараемся?..

— Из-за семян, ребятки. Семена посеем — новые яблоньки вырастим. Вот они-то и дадут нам ещё невиданные плоды.

— А как будут расти? Возле земли поползут или кверху поднимутся? — спросил Егорка.

— Я знаю. Знаю! — закричал Юрка. — Дядя Трофим положил яблони на землю, от зимы сберёг. А теперь хочет на ноги поставить. Не те, а другие, новые, здешние. И чтобы никаких морозов не боялись! И чтобы вот такие яблоки росли! — Он потряс руками так, что казалось, держал большой плод, и стал тормошить старика. — Правда, дядя Трофим? Скажите — правда?

— В Сибири все садоводы над этим бьются, не ждут милости от природы, по взять их, ребята, не легко. Надо во всём соблюсти меру. Не досолишь — худо, пересолишь — ещё хуже.

— А соль какая? Откуда берется? — рассмеялись мальчуганы.

— Щепотку от яблони-отца, две — от матери. А бывает, сделаешь наоборот… лет семь-восемь ждёшь результатов: то ли радость, то ли огорчение принесёт тебе новый гибрид? Глядишь — яблоки хорошие, обрадуешься, а зимой мороз деревце погубит. Приходится такому гибриду добавлять зимостойкости, отдавать его на воспитание ранетке-матери, а она при этом перебарывает — кислоты подбавляет изрядно, да и яблочки мельчают. Выходит— садовод пересолил. И пересол-то — на спине.

Ребята рассмеялись громче прежнего. Егорка сказал:

— Мичурин бы добился! Вырастил бы крепкую яблоню!

— Дядя Трофим тоже всё может сделать, — вступился за садовода Юра, — Вот увидишь — вырастит! Давай на спор. Ну, давай!..

Егорка не ответил. Услышав посвист иволги в соседнем квартале, он спрыгнул с лесенки и, положив на землю пробирку с пыльцой, побежал туда.

Его друг, притопывая ногой, крикнул, чтобы он не смел пугать птицу, но, не выдержав, сам бросился вдогонку.

— Эх, помощники! Упорхнули — глазом не моргнули!

Медленно покачивались две ветки, на цветы которых ребята только что наносили пыльцу, но какие опылены, какие нет — это неизвестно, а пчёлы вьются и гудят, того и гляди, что занесут пыльцу неведомо откуда и спутают все планы. Дорогин поймал одну ветку, надел на неё марлевый мешочек и, обходя яблоню, направился к другой.

Его настиг чем-то растревоженный и, словно у селезня, сиплый голос:

— A-а, вон ты где! К цветочкам прилип!

Дорогин знал, это — голос бухгалтера Облучкова, но, боясь потерять ветку, не оглянулся; поднявшись на ступеньку лесенки и надевая мешочек, ответил через плечо:

— Пчёл опережаю.

Закончив работу, он повернулся к посетителю. Перед ним стоял низенький человек, туго опоясанный широким ремнём, как бочонок железным обручем. Круглое, свежевыбритое лицо лоснилось, на голове лежала приплюснутая, похожая на блин, парусиновая кепка. На согнутой левой руке покачивалась большая корзина.

— Как здоровье? — спросил Облучков.

— Лучше всех!

— Да, это видно. Везде опять понавешал мешочков, словно у тебя тут опытная станция!

— Подымайте выше — филиал ботанического сада! На меньшем, однако, не помирюсь, — шутливо отозвался садовод.

— Иду я сейчас по саду, — продолжал Облучков, — смотрю на беленькие мешочки и думаю: «Сколько ему лет?»

— Саду? Меньше, чем мне.

— Я, как раз, про тебя толкую.

— Мои годы конторе известны. Или вы запамятовали?

— В твоём возрасте старики на печках лежат.

— Меня покамест кровь греет.

— Ну и работал бы по-стариковски Сад промышленный, товарный. Твоё дело — давать яблоки, ягоды, ковать колхозу деньги. Зачем тебе тратить силы на какие-то фокусы-мокусы? Да и волненья меньше. Для здоровья лучше. Я по себе сужу…

— Конечно, здоровьем дорожить — дольше жить. Так люди говорят, — заметил Дорогин, прищурившись. — Но, на мой характер, скучно это, да и растолстеть боюсь, — у меня ремень узенький: чего доброго лопнет.