— Не ушиблась?
Она шлёпнула его, вскочила и, не позволив обмести варежкой снег со спины, побежала от него на гору.
Дома отец, глянув на неё, помрачнел:
— Где шубу располоснула? Вертоголовая! Смотри, девка! Допрыгаешься!..
Чего же ей смотреть? Отец её любит: поворчит да перестанет. Но, если узнает, что она каталась с сыном Забалуева, тогда ей попадёт…
А вот — другой день. По-весеннему пригревало солнышко. Они с Сёмой сидели на высоком берегу. Она молча слушала его гармошку и думала: «Больше никто не умеет так играть!..» По вечерам любила, вместе с девушками, ходить серединой улицы, рядом с гармонистом; любила петь короткие припевки, плясать в кругу подруг. А тут. на берегу реки, он забавлял её одну. Впервые в жизни!
Под обрывом широкой лентой вспучивался лёд, потом стал дробиться на большие куски, бирюзовые в разломах, и с шумом двинулся к крутому повороту, где начинался перекат. Река заиграла, взбудораженная весной.
Положив гармошку, Сёма взял пальцы Веры и долго держал в своих больших руках. Она не подымала на него глаз; чувствовала, сердце бьётся часто-часто. Хорошо, что Семён молчит. Если скажет хоть одно слово, она вспрыгнет и убежит… Но он, конечно, чувствует, что подошла ещё неизведанная весна, и в душе началась большая перемена…
Третий день, серый и холодный, пронизанный мелким, как пыль, осенним дождём. Провожали парней в армию. Призывники, вперемежку со своими близкими, шли к райвоенкомату. Вера, тайком от отца, тоже приехала в город проводить Сёму: пусть все видят и знают… Сёма играл на гармошке. А Вера, идя рядом с ним, думала: «Вернулся бы живой-здоровый…» В городском саду Сёма закинул гармошку за спину, и они, сойдя с шумной аллеи, остановились под клёном. Ей, сжавшейся от грусти, хотелось услышать от него:
Ведь вчера дважды прочла ему это стихотворение, сложенное как бы к их разлуке. Неужели Сёма с похмелья забыл такие строки? А в её сердце слова запали навсегда.
Клён, встряхнувшись от ветра, уронил ей на лицо холодные капли. Она, опустив голову, медленно провела по щекам озябшими пальцами.
Сёма наклонился, чтобы посмотреть ей в глаза.
— Будешь ждать, дорогуша?
Она вздрогнула от громкого голоса; придя в себя, горячо прошептала свою клятву верности:
— Конечно, буду! — качнулась к нему. — Сёмушка!..
— Смотри!.. — Он погрозил пальцем. — Я ревнючий…
— Я тоже ревнивая, — улыбнулась она.
Сёма обхватил её длинными, сильными руками, прижал к себе и поцеловал… На вокзале отдал гармошку:
— Береги да поминай почаще…
Ей очень хотелось оставить гармошку у себя, но она опасалась, что отец сгоряча поломает: забалуевская!.. Отправила с Юрой родителям Сёмы… И напрасно. Отцу, понятно, обо всём рассказали. Он нахмурился. В его словах появился холодок… Но, что же делать?..
После большого заезда на повороте тракторист опять повёл сеялки по длинному полю. В задумчивости Вера не заметила поворота. Ей стало немножко не по себе оттого, что вдруг исчезли заманчивые озёра, а на месте стены леса оказался простой бурьян, только теперь он тянулся не слева, а справа. Впереди — необъятное чёрное поле. Конца ему нет.
На меже лежали мешки с семенами. Девушки спрыгнули на землю. Вера подхватила мешок, приподняла, подставляя под него полусогнутое колено, но силы не хватило — уронила. Гутя подбежала к ней и помогла забросить на сеялку. Потом Вера помогла подруге и снова заняла своё место на доске за машиной. Развязав мешок, она осторожно, маленькой струйкой, высыпала семена и разравняла в ящике. Вдали опять разлились трепещущие озёра. От их мерцающего блеска прищуривались глаза. Вот между веками остались маленькие щёлочки и ресницы почти сомкнулись…
— Верка! — неожиданно окликнула её Гутя. — А может, письмо от того, от трёхпалого?
— Дурная!
— Обиделась за то, что я так его назвала? Беру слова обратно. От Василька. От Домового.
— Перестань.
— А ты погляди на обратный адрес.
— И не подумаю…
Но не думать о письме Вера уже не могла. Может, в самом деле, письмо из Луговатки?.. Берёзка там, наверно, взошла, зеленеют первые листочки…
Улучив минуту, когда подруги смотрели на свои сеялки, Вера схватилась за накладной кармашек. Он был полуоторван. И пуст! Письмо исчезло…
Оглядываясь на поле, Вера сорвалась с подножки.
Гутя заметила у неё на месте кармашка лоскут, и всплеснула руками:
— Батюшки, какая обида! — подбежала и обняла подругу. — Не горюй. Карман оторвался, когда ты пробовала мешок поднять. Наверно, углом зацепило. Письмо там и лежит. У межи. Доедем — поищем.
— Не велика беда.
— Да ведь оно нечитанное! Я бы разревелась от обиды.
— Напишет ещё. Письма от него часто приходят. Я даже заранее знаю — какие там слова.
Девушки догнали сеялки и вскочили каждая на свою подножку. Вера долго разравнивала в ящике тёплые семена, похожие на бисер, и пропускала сквозь пальцы.
Теперь у них в колхозе есть отменные семена — крупные, как горох! Она привезла их с опорного пункта института лубяных культур…
Горячие солнечные лучи, скользнув по щеке, остановились на шее, стали припекать затылок. Сейчас можно было смотреть широко открытыми глазами. Приятно, что тракторист так быстро сделал поворот, что исчезли эти призрачные озёра, подобные обманчивому счастью.
Пока ехали до края полосы, по всей равнине побежали высокие вихри — предвестники перемены погоды.
Вот и межа, на ней мешки семян. Девушки бросились искать, но письма нигде не было.
Вера молчала.
Ветер клубами подымал мелкую пыль и нёс вдоль Чистой гривы.
После выезда в поле Вера виделась с отцом два-три раза в неделю. Обычно в сумерки она спешила в сад, по дороге, не чувствуя усталости, пела песни.
Заслышав голос Веры, такой же звонкий и чистый, какой был у её матери, Трофим Тимофеевич улыбался и проводил рукой по бороде:
— Бежит моя хлопотунья!
Хлопот всегда было много, и Вера, переодевшись в лёгкое светлое платье, мелькала меж ветвей. То она с вёдрами на коромысле бежала к роднику, холодная вода которого особенно нравилась отцу; то разводила костёр и начинала готовить ужин, то подметала в доме и стирала пыль со стола. За ужином расспрашивала о работе в саду, делилась небогатыми полевыми новостями. Потом она садилась за отцовский стол и при свете лампы читала Тимирязева, выписывала себе в тетрадь то, что могло потребоваться для контрольной работы в институт. Спать ложилась поздно, а на рассвете отец будил её, и она, едва успев позавтракать, уходила в поле.
Сегодня Вера спешила порадовать старика — посев закончен! Завтра она весь день проведёт в саду.
Отец вышел к ней навстречу.
— Отсеялась? Вот хорошо!.. А у нас Алексеич наловил стерлядки, ушицу сварил…
— Спасибо ему! С прошлого года стерлядки не ели…
— С луком, с лавровым листом, даже с чёрным перцем! Садись за стол.
— Сначала сбегаю на реку. Видишь, я какая…
Она казалась серой от пыли, на щеках едва проступал румянец, брови и ресницы стали пушистыми.
Отец предупредил — вода ещё не успела прогреться, но Вера мотнула головой:
— Ничего, разок нырну…
Захватив платье, полотенце и мыло, она, босая, побежала по тропинке, по обе стороны которой высокие деревья маньчжурского ореха раскинули красивые светлозелёные широкие листья. Пропылённые косы девушки тяжело взлетали над гибкой спиной.
До самой середины реку распластнул узкий кинжал каменной гряды. Прыгая с плиты на плиту, Вера пробежала по гряде и остановилась на острие, обточенном водой.
Река темнела, из голубой превращалась в густосинюю, кое-где в ней медленно гасли, похожие на угли, отблески зари.
Омывая остриё, сердито бурлила крутая струя. Раздевшись, девушка села на камень, поболтала ногами, словно хотела разбить струю, но упрямая вода откидывала её ноги в сторону. Мелкие брызги, будто бисеринки, взлетая, осыпали тело.