— Да ведь я никакой такой критики на свёкра батюшку не наводила. Покорная была. А у них что же такое получится? Коса наскочит на камень — дзик да дзик. Неужели сына не жалко?

— А что я с ним поделаю? Из всей деревни выбрал кралю!..

— О себе подумай. Где в старости будешь дни коротать? Сыновья на войне полегли. Один остался… Как тебя приголубит такая сноха?

— Обойдусь без неё. На ветру жизнь доживу, как упряжной конь в оглоблях…

— А ежели хворь свалит?

— Не свалит! — Сергей Макарович стукнул кулаком по столу. — Не поддамся! И ты не тяни нуду…

Поджав иссечённые морщинами губы, Анисимовна замерла посреди комнаты. Стало слышно, как в пазах и щелях шуршали тараканы.

Пожалев примолкшую жену, Забалуев смягчил голос:

— В колхозе все зовут её сенькиной невестой. И нам с тобой остаётся — честь семьи соблюдать… Девка, правда, норовистая, вроде молодой кобылки, а парень приедет, уздечку накинет, может, и сумеет угомонить.

— Есть же в деревне другие девки. И дороднее Верки, и лицом не щербаты, и умом богаты.

— Никто не спорит — имеются такие. Но жениться-то, как говорится, не нам с тобой…

Сергей Макарович, не вставая с лавки, скинул кожаную куртку, снимая сапоги с длинных и крепких ног, пробороздил подковами каблуков по щербатому полу.

— Я залягу, — объявил жене, — Всем говори — захворал.

«Не всё рассказал, — подумала Матрёна Анисимовна. — Ещё кто-то подбавил мужику горести. Даже синим стал, будто от лихорадки полынного настою выпил…».

Спрашивать не решилась. Придёт добрая минута — сам расскажет.

Сергей Макарович поболтал ногами, сбрасывая портянки, и босиком прошёл в горницу…

К вечеру стало известно — председатель заболел.

Огнев решил навестить его. Анисимовна пожаловалась:

— Свалился старик-то у меня. Ни ногой, ни рукой не может шевельнуть.

Она провела гостя в горницу. Забалуев лежал в кровати, под пёстрым одеялом, сшитым из ситцевых лоскутков; на голове белело мокрое полотенце; на щеках, верхней губе и подбородке проступила седая щетинка.

— Спасибо, что наведался, — промолвил он глухо. — Понимаешь, уложил ты меня.

Никита Родионович взял стул и, подсев к больному, спросил — был ли у него врач.

— Порошки велел глотать, — ответил Забалуев и правую руку положил на грудь. — Мотор подносился.

— Может, тебя на курорт отправить? Я позвоню в город, попрошу путёвку.

— Ишь, ты какой!.. Лето не для того, чтобы по курортам разъезжать.

— Ты не беспокойся, мы с хлебом управимся.

— Я вижу, тебе охота без меня со всем управиться…

— Не говори пустяков. Сейчас важно тебя поднять.

— Я живучий.

Матрёна Анисимовна вмешалась:

— Помолчали бы лучше. Опосля успеете наспориться.

— Это правда. — Забалуев шутливо погрозил пальцем. — Я подымусь скоро. А пока ты, Микита, слетай на пасеку, пиво сам попробуй. Ежели крепости мало — добавьте мёду. И пусть пчеловод не скупится. Праздник надо завернуть повеселее. Я люблю, чтобы всё кипело. И на работе, и на гулянке.

— Праздники я тоже люблю, но гулянок не выношу, — шевельнул Огнев острыми шильями усов.

— Вчера ругали меня, как с песком протирали, — продолжал Забалуев, — а ведь я всё делаю для колхозников. Не для себя.

— Знаю. Беда в том, что подходишь к вопросу не с той стороны.

— А ты умей подправить. На то ты и секретарь. Но спора не разжигай…

— С тобой на собраниях говорить трудно — ты шумишь, кричишь.

— У меня голос такой. Сердце нетерпеливое.

Анисимовна подошла к кровати:

— Ты бы уснул. Доктор велел в покое себя держать.

Огнев стал прощаться:

— Поправляйся. И о делах пока не думай…

— Пиво для гулянки — на твоей заботе, — напомнил Забалуев. — По нашему обычаю, на три дня наварено!

— Придётся ломать худой обычай.

— Шею себе сломаешь! Ой, сломаешь!

— Не беспокойся о моей шее. А вот за разбазаривание колхозного добра…

— Не мелочничай, Микита…

— Это не мелочь! На гулянках поставим точку, — сказал Огнев твёрдо, словно всё уже было решено. — Проведём собрание, премируем передовиков. Ну, посидим вечерок за столами, поздравим, кого следует, песни споём… И всё. Понял?

— А чего ты чужие слова повторяешь? — прикрикнул Забалуев, отрывая голову от подушки. — Своих не хватает?

Огнев не ответил, пожелав ему скорейшего выздоровления, вышел из горницы.

Третью неделю не унимался дождь. Под бесконечными ударами капель тихо, надоедливо звенели окна в новом четырёхэтажном доме краевого комитета партии. По стеклу текли частые, как пряжа в ткацком станке, струйки холодной воды, и воздух во всём доме был пропитан сыростью.

Желнин подошёл к окну и, слегка откинув половинку малиновой портьеры, взглянул на улицу. На обширной площади, закованной в асфальт, всюду виднелись тусклые лужи. На них беспрестанно вздувались мелкие, как напёрстки, пузыри и тотчас исчезали, чтобы уступить место другим. Старые ели у входа на бульвар опустили мокрые ветки к самой земле. Тяжёлый от сырости флаг на крыше крайисполкома чуть заметно пошевеливался под ленивым ветром, который тоже казался уставшим от лохматых туч, готовых уцепиться не только за высокие дома и деревья, а даже за исхлёстанную и набухшую водой землю.

Когда он кончится? Синоптики из Гидрометбюро заладили одно: «Сплошная облачность. Дождь. В ближайшие два дня особых изменений в погоде не ожидается…»

«Ещё два дня… А ведь дорог каждый час».

Желнин задумался. Перед ним возник эпизод недавнего прошлого. На рассвете июльского дня самолёт оторвался от крымской земли и взял курс на север. Позади остались бирюзовое, по-летнему ласковое море, стройный кипарис Пушкина, белый домик Чехова, обвитый плющом дворец, где заседала Ялтинская конференция… Всё он успел повидать за две недели отдыха. Ему оставалось ещё полмесяца, но пришла телеграмма из Москвы…

Под крылом самолёта пронеслись последние зелёныеотроги горного хребта, промелькнул Сиваш, а потом начала развёртываться необъятная, как море, украинская степь, кое-где перемежённая большими городами да белыми россыпями деревень. Он никогда не летал над южными просторами, не знал, как выглядит Украина с воздуха, но то, что увидел сейчас, испугало его: внизу лежала мрачная, как ржавая жесть, опалённая солнцем земля.

«Вот причина телеграммы», — подумал Желнин.

Засуха! Старая непрошенная гостья, родная сестра голода и смерти! Она каждое десятилетие посещала старую Русь. О голоде на рубеже века писали Л. Толстой, В. Короленко, В. Ленин. То была «чёрная туча народного бедствия». Всероссийское разорение. Вымирание русского крестьянства. Гибли миллионы людей. А хлеботорговцы наживали дикий капитал. Мамин-Сибиряк запечатлел это в романе «Хлеб». Засуха приводила голод даже в богатое Зауралье, в Сибирские степи. Крестьяне покорно склоняли головы перед судьбой. Суховею не закажешь путь! В раскалённом небе не отыщешь тучку, не притянешь дождь к земле. Так было всегда. Так было при дедах и отцах. Но советские люди объявили борьбу природе, и они со временем утихомирят суховеи.

Третий час самолёт плыл над бурыми, опалёнными полями. Ох, и широко же размахнулась злая засуха! Деревья в перелесках стоят унылые, будто облитые кипятком, а потом насквозь пропылённые горячим бураном. Даже в воздухе было жарко и душно. Только перед самой Москвой появилась светлая, как бы умытая росой, листва. От лесов повеяло прохладой. Пассажиры повеселели.

Вот и столица… В Центральном Комитете спросили о здоровье, о перелёте из Крыма, будто это был не обычный пассажирский, а особого значения рейс.

— Тяжело было лететь, — сказал он, догадываясь о важной теме разговора. — Вернее — тяжело смотреть на землю…

Да, потому его и попросили поторопиться с возвращением в Сибирь. Он, конечно, понимает всю трудность сложившейся обстановки. Не прошло года с тех пор, как умолкли пушки. Разрушительная война принесла большие бедствия, и первая мирная весна была нелёгкой. Не хватало тракторов. Не хватало лошадей. Но посевную площадь всё же удалось увеличить. Правительство надеялось на урожай. На хороший урожай. Собиралось осенью отменить карточную систему на хлеб. И в такой год страну постигла засуха. Из хлебного баланса выпала Украина. Выпали Курская, Орловская, Воронежская области, часть Поволжья. Приходится помогать колхозникам ссудами из государственных закромов.