Сергей Макарович больше не подымал глаз; опершись локтями о широко расставленные колени, смотрел в пол.
В перерыв он, сторонясь всех, спустился в курилку, а оттуда направился в полутёмный коридор, где не было ни души. Там ходил из конца в конец, впервые ступая так мягко, что шагов его не было слышно.
Курительная комната постепенно опустела. Сергею Макаровичу показалось, что он достаточно долго пробыл в коридоре, что заседание, наверняка, уже возобновилось и теперь можно незамеченным подняться на балкон. Но в фойе всё ещё были люди, а пятиться назад не хотелось, и он, войдя туда, направился к лестнице, И тут неожиданно столкнулся с Желниным.
Андрей Гаврилович пожал ему руку:
— Собираетесь выступать в прениях?
— Не знаю. Ошибки, как говорится, большие… Мне, старому работнику, стыдно перед молодыми…
— Поговорить есть о чём. Видели, как реагируют коммунисты? Карикатуру на вас прислали!
— Намалевать хоть кого можно…
— А разве неправда?
— Ну, кое-что было. Не отрицаю. Но ведь не от меня худой порядок. Мне бы легче получать всё по нарядам, да не дают. Доставай, где хочешь. Ну, я и доставал, как мог… А этак меня ещё весной критиковали…
— Где и кто?
— Дома, в колхозе. Одна деваха. А я отругивался, не понимал глубины… Удивительно — откуда молоденькая могла знать, что партия скажет такое слово?
— Народ не ошибается. Ошибаются руководители, не прислушивающиеся к народу.
У Забалуева отлегло от сердца. Ведь люди видели, что с ним разговаривал — не строго, а запросто разговаривал первый секретарь крайкома! И Сергей Макарович, прошагав по опустевшему фойе, сел на то же место в первом ряду.
Забалуев был доволен, что его критиковали в отсутствии Никиты Огнева; возвращаясь домой, обдумывал — рассказать ли секретарю парторганизации об всём, что было на активе, или только «в общих чертах»? Сердце не освободится от тревоги до тех пор, пока не передаст всего хотя бы одному человеку. Уж таким он, Сергей Забалуев, уродился! А кому рассказать? Анисимовне? Она — беспартийная. Да и какой будет толк от того, что он расскажет ей? Ну, поохает жена, похлопает руками по юбке… И только. А больше и поговорить не с кем. Огнев послушает-послушает да не утерпит — упрекнёт: «Мы тебя на открытом партийном собрании предупреждали!..» А упрёков ему, Сергею Макаровичу, и без того довольно!
Секретарь крайкома начал свою речь с самокритики. Согласился со всеми замечаниями. Луговатцев упрекнул за торопливость и самоуправство. Но тут же всё смягчил: о их новшестве, видите ли, следует написать в Москву. Разве это критика? Да их бы надо в резолюцию записать, чтобы не повадно было!.. А вот на него, Забалуева, не пожалел суровых слов. Открыл огонь. Припомнил бурьян на полосах пшеницы. Назвал отсталым, потерявшим чувство ответственности…
С тяжёлым раздумьем Сергей Макарович въехал в село. На конном дворе он быстро распряг Мальчика и хотел уйти домой прежде, чем кто-нибудь увидит его, но в последнюю секунду не удержался от того, чтобы не посмотреть — всё ли тут в порядке.
Была тёмная ночь, дул едва заметный ветерок, и на лицо время от времени падали пушистые снежинки и тотчас же таяли. Мягкий снег тихо похрустывал под ногами. Сергей Макарович шёл в сторону конюшни, откуда пахло тёплым навозом, добротным сеном, и неожиданно столкнулся с Огневым.
— С приездом, Сергей Макарович! — поздоровался тот.
— A-а… Спасибо!.. Ты, что поднялся рано?
— Хватит, три дня пролежал с температурой…
— А я иду поглядеть — много ли сена запасли.
— Запас маловат. Дней на пять — не больше.
— Я так и знал, что не развернётесь. А ведь бураном пахнет.
— Возчики ездят по одному разу в день. Больше не успевают.
— Молодые все. Их надо учить работе. Пример показывать.
Забалуев направился туда, где было сложено сено, привезённое с лугов. Огнев шагал рядом и, чувствуя, что председатель чем-то расстроен, ждал, когда тот сам начнёт рассказывать о городских новостях. Но Сергей Макарович не спешил. Он подошёл к омёту, взял горсть, помял в руке, понюхал: шелестел мелкий лист, к запаху сухой, рано скошенной травы, нетронутой в валках ни одним дождём, примешивался аромат сушёных ягод клубники.
— С Барсучьего солнопёка, — отметил он. — Надо было поберечь для овечек.
— По ошибке ребята свалили здесь.
Из второго омёта Забалуев тоже взял горсть и понюхал.
— Пырей с пустоши. Правильно привезено. Настоящий конский корм! Но мало его. Раздурится буран — скоту придётся зубами щелкать.
— Утром всех лошадей отправляем на вывозку сена, — сказал Огнев.
Сергей Макарович натеребил сена и сел на него. Огнев тоже сел и привалился спиной к омёту. Довольный тем, что их никто не видит и не слышит, Забалуев приступил к рассказу:
— Критика была большая, прямо скажу — с солью, с перцем… Но знаешь, что мне больше всего кровь попортило? Нашёлся какой-то марака и в насмешку нарисовал меня: голова арбузом, ноги как столбы, руки вроде ухвата. Ну, урод да и только. Стою, поросят дружкам бросаю и кричу «Ловите!» Я боялся, что картинку в редакцию отдадут.
Огнев расхохотался. Забалуев повернулся к нему широкой грудью:
— Ты что? Что? Что я смешного сказал?
— Я вспомнил Гоголя. Есть у него пьеса «Ревизор». На сцене часто ставят.
— Не видал. — Под Забалуевым зашумело сено. — Не знаю. После торжественных заседаний, сколько помню, не было таких спектаклей. И после конференций не было. Что там разыгрывают?
— Там один человек боится, что его в комедию вставят.
— Отродясь не видел, не слышал, — Под Забалуевым опять зашумело сено. — «Любовь Яровую» показывали. Горького играли. Забыл название. Купец от всех болезней трубой лечится! Ещё трубачу кричит: «Труби, Гаврила!» Знаешь?
— «Егор Булычов и другие».
— Верно! А у меня память на спектакли дырявая…
Огнев заговорил о предстоящем партийном собрании.
— Обсудим в общем и целом, — сказал Забалуев.
— И в целом, и о деталях речь должна идти…
Они встали и пошли в село. Ветер, усиливаясь, дул им в спину. Сергей Макарович повернулся, подставляя щеку ветру, как бы для того, чтобы проверить его силу и понять, когда он уймётся. Теперь летели уже не мягкие снежинки, а жёсткая крупа, не предвещавшая ничего хорошего.
Чую — раздурится непогода!
— Похоже.
— Утром я сам поеду за сеном, — объявил Забалуев. — Один на четырёх конях! Покажу молодым парням, как надо развёртываться!..
Луговое сено. Сплюснутые метёлки нежного мятлика. Раскидистые лапки трилистника. Белая кашка, скошенная в полном цвету… Густая, как овечья шерсть, трава была подкошена в погожую пору, на прогретой земле высохла в два дня, — небо не успело уронить на неё ни капли дождя. Лучшего сена не сыскать! Оно сохранило запахи лета, приятно похрустывало под железными вилами. Ещё приятнее шелестело в пластах, которые, рассекая взбаломученный ветром воздух, торопливой чередой ложились на сани, стоявшие возле стога. От быстрых движений Сергея Макаровича гимнастёрка на нём вздувалась колоколом, а на плечах чёрное сукно постепенно становилось седым. Шапка сдвинута на затылок, но открытый лоб не чувствовал мороза. Из пластов сыпалась мелкая труха, и ветер разносил её по снежной пелене.
За день до поездки в город Забалуев «пробирал» Кольку Ивкина и Митьку Молодчикова. Вот в такие же сумерки парки въехали в ворота фермы с четырьмя возами сена.
— Из первой поездки воротились, миленькие? — спросил Сергей Макарович. — А я уже хотел розыски снаряжать: думал — волки загрызли.
— По дороге завёртки у оглобель рвались, — буркнул Колька.
— А день-то с воробьиный нос, — добавил Митька.
— День тебе короткий? А на пасеке в избушке табак жечь время нашлось!
Парни переглянулись. Откуда председатель знает, что они заезжали на дальнюю пасеку? Сорока ему, что ли, весть передала? Ещё начнёт укорять, что дядя Ануфрий поил их чаем с мёдом, и Митька заговорил быстро: