— Только и всего?!

— Не мало. — Субботин почесал за ухом. — Свадьба — дело большое. От неё — всё. Либо у человека отрастут крылья, либо ноги подкосятся. Вдруг понадобится поддержка, совет? А мы даже не знаем молодухи. Не уважили её. Стыд сказать, на свадьбе не погуляли. Непорядок!

Молчаливый бригадир разговорился, и это уже было хорошо. Шаров напомнил ему: летний день год кормит. Потому и не отпустил на свадьбу. В страду не до гулянок. И в прежнюю пору это понимали: в поле мужики работали без отдыха, без выходных дней.

— А я хочу — с выходными, — упрямо заявил Субботин. — И чтобы отпуск был. Вот и решил…

— У тебя, Диомид Ермолаевич, полдюжины дочерей. Куда ты с ними?

— Не тебе о них заботиться. Прокормлю. Одену. На ноги поставлю. Как-никак, там получка — два раза в месяц! А у нас? Никаких денежных авансов. Целый год ждать скучно. Баба в тягости и то ходит меньше. Ребёнок народится — пол-литра купить не на что. А ведь полагается угостить родных. Неужели все праздники до годового отчёта откладывать?

В словах бригадира была правда, и Павел Прохорович, не умея кривить душой, не стал возражать. Он спросил:

— Значит, шурин сманивает в город?

— У меня своя голова на плечах. А шуряк, конечно, поможет. Есть где притулиться в первые дни.

«У всякого свои мотивы, — задумался Шаров. — Девки на город кивают: «Там каждый день — кино». Капа про обновки толкует. Этот — про авансы и отпуска. Пока что — козыри у них. Надо поравнять. Киносеансы мы нынче уже будем устраивать на бригадах каждую неделю…»

Пауза затянулась. Субботин мог оказаться в выигрыше, и Павел Прохорович поспешил нарушить молчание решительным натиском:

— Мы с тобой — однополчане. Ты был ефрейтором. Водил отделение в атаку. У тебя — три ордена Славы. Медали во всю грудь. За храбрость. За образцовое выполнение воинского долга. За преданность Родине. Всё — по заслугам. Ну, а представь на минуту… Вот ты, к примеру, струсил в бою. Твои солдаты ушли вперёд, а ты — в кусты. Рядовым бойцам — награды за победу. А тебе что?.. Сам знаешь… Вижу, хочешь возразить: нельзя сравнивать. Конечно, аналогия относительная. Но у нас ведь, дорогой мой Диомид Ермолаевич, тоже наступление. Битва за высокие урожаи. И мы с тобой — командиры. Ведём людей в атаку. Разве мы можем допустить мысль о дезертирстве? Совесть не позволит. Наш долг — удержать в строю таких, как Стёпа Фарафонтов. Он, кажется, твой племянник? Поговори с ним завтра. Растолкуй всё, будь добр. Прошу тебя, как однополчанина.

Не успевая возражать, Субботин похлопывал шапкой по колену. Шаров боялся, что вот сейчас бригадир нахлобучит её на голову, уйдёт, молчаливый, угрюмый, а утром уедет к своему шурину. За Диомидом потянется его родня, ополовинится бригада… Надо удержать мужика. Во что бы то ни стало, удержать. И Павел Прохорович, похаживая по комнате, говорил всё с большим и большим накалом:

— В твоих словах есть правда. И мы воюем за неё. Со временем введём отпуска. Построим свой дом отдыха. На берегу пруда. Возле Бабьего камешка. Тут и купанье, и рыбалка, и грибы в лесу. Как только укрепим экономику — примемся за всё это. Как ты посоветуешь сделать? — неожиданно спросил он, остановившись против Субботина. — Лучшим работникам — месячный отпуск, да? Тем, кто выработает, допустим, пятьсот трудодней.

— Шестьсот, — поправил его бригадир, по-военному поднявшись на ноги. — Пусть заработают!

— Верно! Ну-ка подсаживайся к столу — запишем всё. За четыреста трудодней — полмесяца? Так! Посоветуемся с людьми и запланируем…

У Шарова полегчало на душе.

— А в гости к шурину съезди. Трёх дней тебе хватит? Вот и хорошо. С женой собираешься?

— С ней… будь она неладная. — Субботин закинул ногу на ногу, свернул ножку из газетного обрывка, жадно глотнул дым, а потом струйкой выпустил в потолок.

По дороге домой Шаров, думая об отпусках, спросил себя: «Как сделать это?.. Чего доброго опять обвинят в нарушении Устава? Скажут: директивы нет!.. А сделать нужно. Необходимо! И пусть в центре подумают о поправках к Уставу. Жизнь-то идёт. И требует новшеств…»

Подбитые шкурками с ног косули, широкие охотничьи лыжи легко скользили по снегу: Вася шёл в Гляден. Темнозелёная ватная стёганка на нём, словно поздняя луговая отава, обросла инеем, даже чёрный ремень поседел. За пазухой — яблоки. О них — забота. Время от времени Вася запускал туда руку и щупал: тёплые. Прошлой зимой Вера ела мёрзлое яблоко и припрашивалась: «Ещё бы столько да полстолька…» Если не уехала, попробует нынешних…

Вчера прочитал Указ: Дорогину — орден Ленина. Для всех садоводов — праздник! Государственное признание! Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует брюзжать: сады, дескать, ненужная забава. Голос осекётся!

Шаров послал старику телеграмму, поздравил от всего колхоза. Вася мог бы так же… Но сердце стучало: туда! Скорей туда! Пожать руку, поговорить… Увидеть Веру или хоть что-нибудь узнать о ней…

Можно бы запрячь Лысана. А куда его там поставишь? На конный двор? Просить разрешение у Забалуева?.. Легче проглотить лягушку, чем с ним разговор вести.

А лыжник — вольный ветер: куда захочет, туда и повернёт.

Ночевал в своей садовой избушке. На рассвете двинулся вниз по Жерновке, укрывшейся от зимы под толщу льда и снега. Из-за леса показалось по-зимнему ленивое солнце и сразу же подняло две оранжевых руки, как бы сдаваясь на милость мороза. Вялые солнечные лучи, с трудом пробивая густой, затуманенный стужею воздух, падали косо, и на розоватом снегу, будто на матовом стекле, возникали и стлались под ноги длинные лиловые тени прибрежных сосен. Там, где река делала петли, лыжник взбирался на берег и нырял в густые хвойные заросли.

За Язевым логом увидел шалаш — летний приют инженера, которому был заказан проект второй гидростанции. А рядом возвышался Бабий камешек — серая гранитная скала, отшлифованная водой и ветром. С трёх сторон к ней подступил сосновый бор. Одна маленькая сосенка, вырвавшись из цепких объятий леса, вскарабкалась наверх. Дикий ветер закинул ветки на одну сторону, взлохматил их, как длинные девичьи волосы. Но упрямая сосенка не покачнулась, не. уступила ветру, — её не страшат невзгоды.

Припомнилась старинная бывальщина. В давние времена у одного бедного пастуха была дочь, красивее всех на Чистой гриве. Она любила молодого охотника. Но отец девушки польстился на богатый калым и просватал её за дряхлого бая. Горька была участь потерять любимого и стать третьей женой старика. Девушка не покорилась дурным обычаям. В непогожий вечер разрезала кошму юрты, вырвалась на волю и побежала к своему милому. Прислужники бая гнались за ней на резвых степных скакунах. Но она успела взобраться на вершину скалы. Вот этой самой… Крикнула о своей верности и бросилась в реку… Вот как любила!..

Васе хотелось подняться на скалу и глянуть вокруг, но гранит обледенел, щели до краёв были заполнены снегом, — ухватиться не за что, некуда поставить ногу.

Под обрывом шумела и пенилась река. Над полыньёй клубился пар. А на кромках льда посвистывали остроклювые рыболовы — зимородки, будто посмеивались над морозом: «Я живой! Жи-ивой!

За Бабьим камешком Вася вынырнул из леса и по мягкому склону поднялся на Чистую гриву. Вот и гляденские поля, неприбранные, унылые, желтела стерня, похожая на короткую щетину. Бесчисленные кучи соломы торчали, словно мёрзлые кочки на болоте. Между ними земля потрескалась от лютых морозов. Никто не заботился о накоплении снега.

В доме Дорогиных было тихо. Встретила одна Кузьмовна, сухонькая, завязками фартука перетянутая, как оса. Она обрадовалась, будто родному человеку, и рассказала: Трофим — в саду, Верочка — в городе.

— Ты, голубчик, пошто с лица переменился? Ровно на тебя нежданно-негаданно лихоманка напала! Дрожишь — зуб на зуб не попадает! — встревожилась сердобольная женщина. — Проходи. Обогрейся. Путь-дорога была дальняя. Чаю выпей с малиной. От сердца отхлынет… А мы о Верочке тоскуем. Мается там…