— Фур, фур, — порой фыркал он во время пути, мысленно пуша врачей, профессоров, но больше смотрел в окно на суглинистые поля, на леса, иногда произнося что-то похожее на «язык пустыни», возможно, весьма элементарное среди агрономов, но непонятное Акиму Мореву…

И сейчас, идя рядом с академиком по лестнице, он думал:

«Опять завернул. Язык пустыни? Что за штука такая? Спросить? А он снова шарахнет. Не хочется быть перед ним дурачком».

— Видите, какая чертовщина плывет? — нарушая мысли Акима Морева, продолжал Иван Евдокимович, сходя бочком по ступенькам вниз, показывая одной рукой на небо, другой придерживаясь за перила.

Аким Морев посмотрел на небо — там медленно, еле приметно, ползла сизо-лиловатая, как наждак, дымка.

— Почему же чертовщина? Уж вовсе не научный термин, — усмехаясь, произнес он.

— Чертовщина-то? А как ее еще назвать? Это микроскопическая пыль, пригнанная ветром из среднеазиатской пустыни. Чуете, какая борьба? Вот на щеке — волна прохлады, это от Волги, а вот — как из пекла — дыхание пустыни. Тут он ослабел — язык пустыни. Пришлось преодолеть тысячекилометровое пространство: Каспий, реки, озера, леса… Шевелит только кончиком. А там, под Астраханью, на Черных землях, в Приволжской области, наверное, так обрушился, что все опустошил.

Аким Морев понял: речь идет о суховее. Но при чем тут какой-то язык? Спросить? Нет, он поступит иначе: чуть подождав, глядя, с каким трудом преодолевает ступеньки Иван Евдокимович, сказал:

— Всякие языки-то бывают…

— Потолкуем на теплоходе, а сейчас нам предстоит вон какую крепость штурмовать. Ступенек четыреста будет? — И снова академик стал спускаться — бочком, придерживаясь за перила так, словно ждал — за следующей ступенькой может оказаться обрыв.

— Четыреста не четыреста, а многовато, — согласился Аким Морев, видя, как снизу взбирается старичок, держа в одной руке корзиночку, другой взмахивает, будто плывет по реке.

— Облисполком местный в наказание горожанам придумал такую лестницу, право-слово, — поравнявшись, окая, с придыханием вымолвил старичок. — Свершит кто незначительное преступление, так его без суда и следствия давай гонять туда-сюда, пока шкура не облупится. Право-слово.

— Ах, говор-то, говор-то какой: любое «о» с колесо! — восхищенно отметил академик, продолжая спускаться по лестнице.

— Копченой стерлядкой не желаете побаловаться? Царская еда, — уже четко, как бой часов, выпалил старичок, дерзко и требовательно глядя в глаза Акиму Мореву.

В другое время Аким Морев вряд ли бы остановился около подобного торгаша, но сейчас, следя за тем, с каким трудом академик спускается по лестнице, намеренно задержался, чтобы дать Ивану Евдокимовичу спокойно сойти к пристани. Потому и ответил старику, усмехаясь:

— Но ведь мы не цари.

Владелец стерлядки испуганно дрогнул, затем вскинул голову, как конь, когда его вдоль спины вытянут кнутом:

— Хотел польстить, право-слово. Продать охота.

Аким Морев захохотал:

— Ах, дипломат шиворот-навыворот. Давно торговлишкой промышляете?

— С малолетства. Купец я был первой гильдии, по фамилии Кукуев. Гремел. По всей Волге гремел. Пароходы мои бегали, баржи. Персидским товаром всю Россию забрасывал.

— И почему ж так оскудел?

— Осознал вредность, — видимо, испытанной фразой, быстро ответил старичок. — Истинно: осознал и в ногу с народом пошел.

— А это что ж, народное дело? — еле сдерживая смех, показывая на стерлядку, произнес Аким Морев.

— А вы купите ее, стерлядку, вот и перейдет к народу.

— Ишь ты. Ну берем. Каюта люкс.

— Всю?

— Мы оптовики.

— Вот тебе и не покупают! — воскликнул старичок и метнулся вниз.

Иван Евдокимович стоял на предпоследней лестничной площадке и смотрел в сторону города такими грустными глазами, словно навсегда прощался с любимым человеком.

Отсюда город был виден так же, как виден, например, памятник, когда к нему подойдешь почти вплотную. Вон вьется гудронированная дорога, убегая в гору, петляя меж увядающих трав, поникших цветов; по хребтине горы тянется кремлевская стена, изъеденная ветрами, морозами, солнцем; на ней тут и там темнеют огромные пятна, похожие на гигантские оспины; за стеной горят на солнце верхушки новых каменных зданий и возвышается купол старинного собора.

«Почему же такая тоска в глазах моего академика?» — встревоженно подумал Аким Морев.

— Вчера, когда вы отправились в обком партии, — начал академик, как бы отвечая на вопрос Акима Морева, — я взял такси и проехался по городу. Жил я тут эдак лет тридцать тому назад. Юнец. Ну, что говорить — все неузнаваемо: узенькие, грязненькие улочки превратились в широкие, светлые; купеческие пузатенькие особнячки вытеснены многоэтажными домами, пролетки — автомобилями, за городом на пустыре вырос колоссальный автомобильный завод со своим городом, пожалуй, большим, нежели старый Нижний; обновился «старик Сормово». В Нижнем кабаков, шинков, притонов, трактиров было — как клопов в кровати у плохой хозяйки. Народ старый облик Нижнего уничтожил. Появились клубы, новые школы, высшие учебные заведения, дворцы культуры… Все стало другим — дома, улицы, площади, люди. От старого Нижнего остались только вот эти, — Иван Евдокимович кивком головы показал на торгашей, сидящих на песчаном берегу. — Вы думаете, Аким Петрович, это все так себе людишки? Нет. Тут и дворяне, и бывшие купцы, и бывшие владельцы фабричонок, пароходов. Здесь тот самый мирок, который революция отовсюду изгнала… вот сюда — подыхать. А ведь, бывало, они тон задавали, Русью правили. А ныне догорают… как огарок свечи… — Он снова кивнул на «измызганных людишек», затем неожиданно смолк.

— И что ж? — спросил Аким Морев, не понимая печали академика.

— То ж. Этих повыгнали на бережок, а борьба продолжается, да еще какая.

— С кем это?

Академик перевел взгляд на сизоватую, ползущую по небу дымку.

— А вон. Гневный враг в нашей стране.

— Ну уж!

— Вот вам и «уж». Природа, батюшка мой, таит в себе такие злые силы, с которыми нам придется воевать да воевать.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Аким Морев. — Все нормально… А у вас? Горесть-то какая в глазах, словно любимого человека хороните.

Академик, почему-то бледнея, сказал:

— В этом городе я провел детство, отрочество… да и…

«Ах, черт бы его побрал, — с досадой подумал Аким Морев. — Оказывается, намеренно затащил меня сюда, чтобы посмотреть на места своего детства и отрочества». И он так стремительно ринулся вниз, что ступеньки под его ногами затрещали, будто по ним пустили бочку с цементом.

— Куда это вы? Куда? — закричал Иван Евдокимович, удивленный поведением Акима Морева.

— Раз тоскуете, оставайтесь и работайте тут, — ответил тот.

— О городе — нет. О молодости — да. Все обновилось, а мой лик, сами видите какой… Ведь так хочется жить… и никогда бы не стареть… А я вот иду по этой лестнице и думаю: «Батюшки мои: по ступенькам и то трудно, а ведь в былые времена здесь никакой лестницы не было — вились тропы… Так мы по ним носились, как дикие козы».

Досада у Акима Морева на какой-то миг стихла: ему по-человечески стало жаль академика, и он даже упрекнул себя в нечуткости, но тут же снова вскипел:

«Кто дал ему право распоряжаться моим временем? Ученый — хорошо! Но он бесцеремонно ворует у меня не часы, а дни».

Академик уже приблизился к нему и, мягко улыбаясь, положил руку на плечо. Акиму Мореву показалось, что рука вялая, будто без костей.

«В холе рос: теленочек молочный. Наверное, за всю жизнь сам и гвоздя не вбил. Отсюда такое бесцеремонное отношение к другим. Вишь ты, захотелось на родные места поглядеть — ну и поеду. А то, что другой тратит на это время, — наплевать!» — намереваясь сбросить с плеча его руку, подумал Аким Морев.

Академик между тем продолжал:

— А на работу я отправился туда, где когда-то трудился мой дед, Вениамин Павлович Докукин, — и с силой пожал плечо, однако руку не убрал.