… Ровно гудят моторы. Чёткие девятки «юнкерсов», «СБЮ», «Капрони», «Хейнкелей». Сегодня никому не будет пощады. Чуть выше над нами идут истребители всех трёх стран. Немного впереди и ниже — штурмовики. Курт докладывает, что до цели полёта осталось пятнадцать минут. Ещё раз бросаю взгляд на фотографии целей. Особенно выделяется собор, где находится штаб некоего команданте Лукача. Главного над наёмниками. А вот и цель! Проклятая всеми Герника! Вперёд, геноссе! Как сказал Иисус Навин: Да воздасться каждому по деяниям его!…

Первыми пошли штурмовики. Завывая моторами, они вынырнули внезапно, и на позициях зенитчиков воцарился ад. Хлестнули очереди крупнокалиберных пулемётов, высекая искры из металла орудий. С пронзительным воем устремились вниз сотни мелкокалиберных бомб. Взрывы слились в сплошной рёв, верещание осколков, вопли убиваемых людей, стоны раненых, взвизги рикошетов. Тупые удары осколков камней, которыми были обложены брустверы зениток. Сочное шпоканье, когда вырванное орудие переворачиваясь в воздухе врезается в распростёртые тела. И это было только начало. Предупредить находящихся в лагере был некому. Маскируясь горами штурмовики подошли незамеченными, а бомбардировщики ещё были не видны. Когда же ПВО города было уничтожено, подоспели и те, кому было суждено нанести удар возмездия…

Из распахнувшихся люков вниз посыпались бомбы всех видов и размеров: зажигательные, осколочные, фугасные. Между ними летели бочки с бензином и контейнеры с жидкостью «КС». Мгновенно вспыхнуло всепожирающее чадное пламя. Охваченные огнём люди дико орали от невыносимой боли. Они молили о быстрой смерти, не желая сгорать заживо. С верхушки колокольни летели наземь пылающие тела и с сочным шлепком разбивались о землю. Бомбы сыпались одна за одной, словно невиданный доселе град, каждая из составляющих которого несла смерть и ужас. Внезапно огромный гриб многотонной детонации перекрыл всё пылающее внизу. Земля вздрогнула. Это взорвались, наконец, сотни тонн боеприпасов, предназначенных для фронта. В небо взметнулись камни, ошмётки дерева, куски разорванных тел. Словно в замедленной съёмке запорхали доски перекрытий, почему–то уцелевшие. Будто гигантские птицы они медленно плыли в воздухе, вращаясь вокруг себя. Вот кучка закопчённых людей пытается спрятаться в чудом уцелевший подвал. Захлопывается металлическая дверь, а в следующее мгновение рядом шлёпается железная бочка. Она лопается от удара и струйка резко пахнущего бензина весело скрывается под дверью. Минута, две, пять. Случайный осколок, вспыхивает пламя. Шшух! Огненный язык вырывает дверь с петель, ещё через мгновение слышен дикий рёв. Из проёма показывается дымящаяся фигура, тут же вспыхивающая на воздухе ярким огнём. Рядом взрывается бомба. И рассечённое пополам тело летит неведомо куда. Вот бежит человек в комбинезоне. На его голове чудом держится лихо заломленный берет. Взрыв! По инерции обезглавленное тело делает ещё несколько шагов, а потом заваливается. Из перерубленной осколком шей толчками. В такт ещё работающему сердцу выплёскивается яркая кровь. В натёкшую лужу падает головня. Шипение. Едкий запах. Неподалёку корчится ещё одно тело — вместо кистей у него желтеют обломки костей. Вот в бегущего попадает бомба. Она маленькая, килограмма на два. И не взрывается. Несчастный в шоке. Он тупо смотрит на торчащий из плеча хвостовик стабилизатора. Что делать? Рядом вырастает конус разрыва и его откидывает воздушной волной. Сочный мокрый шлепок об остатки каменного забора. Тут же опять грохочет взрыв, на этот раз бомба детонировала. Клочья мяса покрывает всё вокруг алыми крапинками, через мгновение тускнеющими до тёмно–багрового цвета от жара бушующего пламени. Рядом падает контейнер с самовоспламеняющейся жидкостью — яростный рёв огня, шипение поджариваемой плоти. Нечеловеческие вопли заживо сгораемых людей. Огня всё больше. Вот его языки сливаются, сливаются… И огненный смерч неимоверных размеров встаёт над городом Герника. Но не очистятся в его огне души подлых детоубийц. Нет такого пламени, не существует, наверное, даже в аду. Да и нет у них душ. Это — не люди… С чувством облегчения и глубокого удовлетворения от хорошо выполненной работы я кладу свою машину на обратный курс.

Командир интернационального пролетарского полка имени тов. Урицкого Алексей Ковалев. Испания. 1937 год.

Я сегодня в Мадриде. Позвонили товарищи из Комиссариата Информации и попросили встретиться с одним из прогрессивных американских журналистов. Мало кто осмеливается рассказывать правду об испанских событиях, а этот — один из немногих. Пусть и американец. Но честный человек. За какого–нибудь писаку из лживых буржуазных газетёнок так бы не просили. Что же, мне не трудно. Я бросаю взгляд на часы, снятые с убитого франкиста. Время уже близится. Скоро этот янки появится. Разговаривать с ним буду один. Маша осталась в бригаде. У неё много дел. А пользоваться служебным положением мне не позволяет моя партийная совесть. А вот и здание «телеграфии». Огромный двенадцатиэтажный небоскрёб серого бетонного цвета, где и обитают представители прессы. Центр международной связи. Даже фашисты, несмотря на то, что бомбёжки Мадрида практически не прекращаются, не трогают его. Ещё бы — и им не нужен политический скандал! Здесь полно британцев, французов, голландцев. Не дай бог, хоть одного из них случайным камешком заденет, шуму будет на Ассамблее Лиги Наций, не передать. А вообще лучшей мишени не придумаешь! Серая махина возвышается над всей столицей…

Я вхожу внутрь и интересуюсь у дежурного коменданта, где мне найти товарища американского журналиста Эрнста Хемингуэя. В ответ тот интересуется моим именем. Представляюсь. Товарищ радостно трясёт мою руку: как же! Он наслышан о наших славных действиях против фашистов! Затем куда–то звонит по телефону, торопливо произносит мою фамилию. Выслушав ответ, предлагает пройти в буфет, где меня и ждёт товарищ Хэмингуэй. Следую его указаниям и оказываюсь в небольшом, но уютном заведении. Мне нравятся портреты наших вождей на стенах, республиканские флаги. Перед входом на полу валяется захваченное полотнище штандарта русских фашистов с молний в круге, чтобы все входящие топтали его. От углового столика мне машет мужчина в шляпе и с сигарой в зубах. Поправляю кобуру на ремне и подхожу.

— Камрад Ковалёфф?

— Товарищ Хэмингуэй?

Понимаю, что не вежливо отвечать вопросом на вопрос. Но он широко улыбается. Общаемся мы на английском, который я очень прилично изучил в эмиграции. Затем американец приглашает меня сесть, наливает в стакан настоящей русской водки. Откуда только он взял её?! Сто лет не пробовал… Впрочем, у журналистов, как правило, очень широкие связи. Если меня выдернули с фронта только для дачи интервью, то и добыть бутылку водки вряд ли является для него проблемой… Одним махом выпиваю стакан и закусываю. Затем извлекаю портсигар и закурив, выпускаю облачко ароматного дыма. Как хорошо то! Тем временем американец извлекает блокнот, карандаш, авторучку, устраивается поудобнее, и начинается разговор.

Вначале мы просто аккуратно прощупываем друг друга. Годы партизанской деятельности и жизнь в подполье приучили меня к осторожности. Поэтому я не спешу изливать душу первому встречному, хотя Эрнст мне и нравится. Но незаметно я увлекаюсь, тем более, что мне рекомендовано ничего не скрывать и быть максимально откровенным. Жаль только, что водка быстро кончается. Но её сменяет виски. Дерьмо, откровенно говоря. И чего за ним гоняются? Низкопробный самогон. Смесь денатурата и керосина. Товарищ, между тем строчит в блокнот. Тоже держится аккуратно. Лишних вопросов не задаёт. В основном его интересуют вопросы о подробностях боёв, о тактике противника, о героических подвигах бойцов. Неожиданно для самого себя я взрываюсь:

— О подвигах захотелось послушать?

Я рассказываю ему о фашистском пулемётчике, своём соотечественнике с той стороны. Дравшемся до последнего патрона и не сдавшемся в плен, а взорвавшем себя вместе с окружившими его моими бойцами. Хэм поражён. До глубины души. Он некоторое время молчит, потом начинает рассказывать о Гернике, в которую он попал в числе первых после налёта. О том, что он ТАМ увидел. О разорванных на куски боевых товарищах, о горах обгоревших трупов. Жутко. Мы некоторое время молчим. Затем я рассказываю ему о диверсии в Пинос — Пуэнте. О том самом поезде с ранеными и детьми. Мы ведь не знали, какой важный эшелон пустили под откос… А когда вернулись, тогда нам сообщили. Один из испанских камерадос, участвовавших в операции, пустил себе пулю в рот. Оказался слабаком. Он не понял, что гибель детей была для их родителей самым достойным наказанием за то, что они выбрали неправую сторону.