Макартни находил ее беседу «блестящей, может быть, несколько чрезмерно, ибо ей нравилось блистать в разговоре».^[73] Казанова подметил ее стремление демонстрировать осведомленность: встретившись с ней на прогулке в Летнем саду, он заговорил о греческом календаре; она говорила мало, но, когда они встретились снова, продемонстрировала прекрасное знание предмета: «Я почувствовал, что она наверняка постаралась исследовать сей предмет, дабы блеснуть передо мной».^[74]

Екатерина обладала глубоким тактом. Когда она обсуждала проект реформ с новгородскими дворянами, губернатор объяснил ей, что «эти господа не богаты». Она туг же парировала: «Прошу прощения, господин губернатор. Они богаты своим усердием».^[75] Очаровательный ответ заставил депутацию прослезиться.

Работая, Екатерина одевалась в русское платье с длинными рукавами, но когда она отдыхала или появлялась на публике, «ее наряд, всегда богатый, никогда не бывал кричащим [...] ей необыкновенно шел вышитый мундир, и она обожала появляться в нем». Войдя в комнату, она всегда делала «три поклона, на русский манер» — направо, налево и вперед. Понимая, как много значат обычаи, она тщательно соблюдала православные обряды.^[76]

Эта удивительная женщина прилагала все усилия, чтобы быть великой императрицей, и ко времени относилась по-немецки.

«Тратьте как можно меньше времени — говорила она. — Время не мне принадлежит, но империи».^[77] Одной из самых сильных ее сторон было умение выбирать талантливых людей и находить им верное применение: «Екатерина имела редкую способность выбирать людей, — писал граф Рибопьер, хорошо знавший императрицу и ее сановников, — и история оправдала почти все ее выборы». А определив себе помощников, она искусно руководила ими. Она старалась не унижать тех, кто работал вместе с ней: «Моя политика — громко хвалить, но тихо ругать».^[78] В самом деле, многие из ее мыслей украсили бы сегодняшний учебник по менеджменту.

Считалось, что в империи подданные слепо повинуются самодержцу. Но Екатерина знала, что на практике дело обстоит совершенно иначе (чего не понял ее муж и не поймет ее сын), и как-то раз сказала секретарю Потемкина Попову, что отдает только те приказания, в исполнении которых не сомневается.

Екатерина была любезна и щедра со своими придворными, добра со слугами, однако она получала изрядное удовольствие от обращения к тайным рычагам власти: читала полицейские доносы, а затем, как истинный диктатор, повергала свои жертвы в ужас, давая им понять, что за ними ведется слежка. Много лет спустя молодой француз граф де Дама, находясь один в своей комнате и наблюдая из окна парад войск, отправлявшихся сражаться со шведами, пробормотал: «Если бы шведский король увидел этих солдат, он сразу заключил бы мир». Через два дня, когда он представлялся императрице, она наклонилась и прошептала ему на ухо: «Вы в самом деле полагаете, что, сделав смотр моим гвардейцам, шведский король пошел бы на мировую?»^[79] И рассмеялась.

Но не всех обманывало ее обаяние. Была доля правды в словах служившего при дворе желчного князя Щербатова, что она «за правило себе имеет ласкать безмерно и уважать человека, пока в нем нужда состоит, а потом, по пословице своей, выжатой лимон кидать».^[80] Это было не совсем так, но власть действительно всегда стояла для нее на первом месте. Потемкин стал исключением, подтверждающим правило.

Как камер-юнкер, Потемкин проводил теперь много времени в императорских дворцах. Ему приходилось стоять за креслом государыни и прислуживать ей и ее гостям во время трапез: он часто видел императрицу, узнавал ее повседневную жизнь. Она стала выказывать к нему интерес — а его ответное рвение намного превосходило то, что требовалось от такого молодого придворного.

Когда императрица и подпоручик конной гвардии встречались в одном из бесчисленных коридоров Зимнего дворца, Потемкин падал на колени, целовал ей руку и признавался в страстной любви. В том, что им приходилось встречаться, не было ничего удивительного: любой придворный мог столкнуться с государыней во дворце. Вообще доступ во дворец был открыт для всякого прилично одетого человека, не носящего ливреи. Однако поведение Потемкина следует признать безрассудным, если не дерзким. От неловкости ситуации его спасали только собственное очарование и — кокетливая любезность императрицы.

Вероятно, многие молодые офицеры при дворе считали себя влюбленными в Екатерину, а многие притворялись, что питают к ней чувства из карьерных соображений. Десятки поклонников, включая Захара Чернышева и Кирилла Разумовского, влюблялись в императрицу и выслушивали ее мягкую отповедь. Но Потемкин не желал мириться ни с условностями двора, ни с господством Орловых. Он шел дальше всех. Многие придворные тайно роптали против братьев-цареубийц. Потемкин открыто щеголял своей дерзостью. Он презирал придворную иерархию задолго до того, как сам вознесся на ее вершину. Он подшучивал над шефом тайной полиции. Вельможи настораживались при появлении Шешковского, а Потемкин, весело смеясь, спрашивал: «Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?»^[81]

Вести себя таким же образом по отношению к Орловым он мог только с молчаливого согласия Екатерины. Ей ничего не стоило его остановить — но она этого не делала. Это было почти жестоко с ее стороны, потому что тогда, в 1763-1764 годах, перспектива сделаться ее любовником была для Потемкина совершенно неочевидна. Он был слишком молод; Екатерина не могла принимать его всерьез. Она любила Григория Орлова, и для нее, как потом она сама будет говорить Потемкину, много значили привычка и преданность. О красивом и бравом, хотя и не особенно одаренном Орлове она, уже после расставания с ним, писала, что «сей бы век остался, естьли б сам не скучал».^[82] Тем не менее, она не скрывала, что испытывает некоторую симпатию к Потемкину. А камер-юнкер делал все возможное, чтобы встречаться с ней как можно чаще.

Каждый день Екатерина вставала в 7 часов утра. Если ей случалось подняться раньше, она сама затапливала камин, чтобы не будить слуг. До 11 часов работала, либо одна, либо с министрами или секретарями, в 9 часов иногда давала аудиенции. Она собственноручно писала письма своим корреспондентам: Вольтеру, Дидро, доктору Циммерману, госпоже Бьельке, барону Гримму — и сама шутила, что страдает графоманией. Ее теплые, живые письма полны юмора, хотя иногда чуть тяжеловесного. Восемнадцатый век — век эпистолярный. Стиль и содержание писем составляли предмет особой гордости и заботы представителей большого света. Письма авторитетных сочинителей — принца де Линя, Екатерины, Вольтера — переписывались и читались в европейских салонах.

Екатерина сама составляла проекты указов и распоряжений. В середине 1760-х годов она уже набрасывала свой Наказ комиссии для составления нового Уложения законов, которая соберется в 1767 году. С юного возраста она делала обширные выписки из книг, особенно из Беккариа и Монтескье (это свое увлечение она именовала «легисломанией»).