— Понимаю, — ответил Мойша, — на твоем месте я поступил бы так же. Как я уже говорил, можете оставаться у нас, сколько потребуется. Хочешь, чтобы я поискал покупателя на твою землю?

— Нет, я не хочу продавать этот клочок земли. Он останется для Самуэля, может, однажды он захочет вернуться, кто знает. Но я прошу тебя присмотреть за этой землей, если хочешь, можешь занять ее под огород. Я подпишу бумагу, чтобы ты распоряжался землей, пока ее не потребует Самуэль.

Неделю спустя Исаак и Самуэль оставили поселок и погрузились в экипаж, запряженный двумя мулами. С собой они взяли наполненные парижской одеждой баулы. Кроме того, под рубашкой, прямо у тела, Исаак держал кожаный кошелек со всеми оставшимися у них деньгами.

Жена Мойши вручила им корзинку с припасами.

— Здесь немного, но по крайней мере, утолите голод, пока не прибудете в Санкт-Петербург.

Было холодно и сыро. Ночью пошел дождь. Они тронулись в путь в молчании, зная, что проедут мимо кладбища. Исаак не хотел смотреть на то место, где покоились их родные. Он глядел прямо перед собой, молча попрощавшись с матерью, женой, Анной и Фриде. Ему удалось сдержать слезы, но Самуэль разревелся. Исаак не стал его утешать, он просто не мог, не находил слов.

Через некоторое время Самуэль свернулся калачиком под боком и задремал. Исаак накрыл его отороченным мехом одеялом. На небе мелькнула молния, за которой последовали раскаты грома. Начался дождь.

Это было долгое и утомительное путешествие, во время которого Исаак едва мог позволить себе отдых. Он старался закрыть сына от дождя и соорудил в экипаже что-то вроде постели, чтобы ему было удобно.

Многие ночи они спали рядом внутри экипажа, потому что не осмеливались просить ночлег в гостиницах, которые встречали по пути. Ненависть к евреям стала сильней, чем когда-либо, и новый царь, Александр III, потворствовал погромам, которые распространились по всей империи. Наиболее реакционные газеты оправдывали преследования евреев, называя их спонтанным выражением негодования народа. Но негодования чем? Почему? — спрашивал себя Исаак, и всегда приходил к одному и тому же заключению: нас воспринимают не как русских, а как инородное тело, людей, лишь отнимающих у них работу. Он также подумал, что евреи должны прежде всего ощущать себя русскими, а уж потом евреями, а не наоборот, и в особенности должны вести себя как русские.

По дороге в Санкт-Петербург ему представилось достаточно возможностей задать себе вопрос: как их примет Густав Гольданский, друг его отца. Возможно, он вообще не захочет их видеть, в конце концов, он едва их знал, а судя по тому, что Исаак услышал от отца, его старый друг не то чтобы перешел в христианскую веру, но отказывался вести себя как иудей. Возможно, он не захочет их принять или почувствует неловкость из-за того, что вынужден это делать.

Но все эти сомнения он держал при себе, не желая бередить раны Самуэля.

Они говорили о Санкт-Петербурге, как о конечной точке путешествия, том месте, где найдут покой, в которм оба нуждались, и в особенности возможность всё начать сначала.

Они прибыли утром, в ветреный осенний день.

Найти дом Густава Гольданского оказалось не слишком сложно — он жил в самом центре города, в элегантном здании с двумя лакеями у парадного входа, которые осмотрели их с видом превосходства, удивляясь, как это человек с плохо постриженной бородой и беспрерывно кашляющий мальчишка осмелились просить, чтобы господин их немедленно принял.

Один из лакеев задержал их в дверях, а другой отправился извещать господина о странных посетителях.

Время, пока они дожидались возвращения лакея, показалось Исааку вечностью. Самуэль выглядел испуганным.

— Господин вас примет, — провозгласил лакей, казавшийся удивленным таким исходом.

Второй лакей занялся мулами и повозкой, столь же пораженный, что этот странный человек с мальчишкой может знать его господина.

Самуэль огляделся, восхищаясь роскошью дома. Стулья, обитые шелком, сияющие позолоченные канделябры, толстые портьеры, изысканная мебель. Всё казалось новым и нереально великолепным.

Они довольно долго прождали в гостиной с покрытыми голубым шелком стенами, а на потолке — фресками с изображением причесывающихся около озера с кристальной водой нимф.

Густав Гольданский к этому времени уже был человеком зрелого возраста, даже пожилым. У него были седые, как снег, волосы и голубые глаза, слегка выцветшие от времени. Не особо высокий, но и не низкий, однако статный. «Чуть моложе моего отца, если бы он еще был жив», — подумал Исаак.

— Ну надо же, не ожидал визита сына Симона Цукера. Мы уже столько лет не встречались. Припоминаю, как видел вас однажды, когда вы сопровождали отца в Санкт-Петербург. Я знаю, что добряк Симон скончался, я посылал открытку с соболезнованиями вашей матери... Мы с вашим отцом познакомились во время одной поездки. Не знаю, рассказывал ли он...

— Я знаю, что вы познакомились на одной безлюдной дороге, неподалеку от Варшавы. Ваш экипаж застрял в снегу, и мой отец, ехавший тем же путем, обнаружил вас и помог.

— Так оно и было. Я возвращался из Варшавы после того, как навещал матушку. Стояла зима, и дороги покрылись снегом и льдом. Колеса экипажа завязли в снегу, а одна из лошадей сломала ногу. Нам повезло, что ваш отец ехал той же дорогой и помог, иначе мы бы сейчас не разговаривали. Я предложил ему свое гостеприимство, если он когда-нибудь приедет в Санкт-Петербург. Хотя он и отказался остановиться в моем доме, но навестил меня при случае, и с тех пор мы стали добрыми друзьями. Мы были такими разными, с разными интересами, но соглашались в том, что единственный способ покончить с преследующим евреев проклятьем — это ассимилироваться в то общество, в котором нам довелось жить, хотя ваш отец полагал — ощущение себя русским не имеет ничего общего с религией.

— Да, отец вселил эту идею и в меня, хотя временами это от нас не зависит, а зависит лишь от остальных.

— Думаете, что мы сделали достаточно? А я так не считаю... Но простите меня, я ведь так и не спросил о причинах вашего визита. Этот мальчик — ваш сын?

По указанию Исаака Самуэль протянул этому человеку руку и улыбнулся после рукопожатия.

— Это мой сын Самуэль, единственный сын. Я потерял всю семью, — объяснил Исаак лишь с намеком на чувства в голосе.

Гольданский оглядел отца и сына, а потом спросил:

— По причине какой-то эпидемии?

— Ненависть и безумие приводят к тому же результату, что и эпидемии. Убийство царя Александра II вызвало нападки на евреев по всей империи. Вы не хуже меня знаете, что на наше сообщество совершены многочисленные жестокие нападения, в особенности в черте оседлости, но также и в Москве и Варашаве, хотя главным образом в штетлах, где пришлось осесть евреям, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

— Знаю, знаю... С апреля и всё лето приходили ужасные новости о погромах. Я уже давно покинул то место, где жили мои предки, не то чтобы я перешел в христианство, но и не следую законам Моисея, но всё же я приложил все усилия, чтобы власти прекратили погромы, правда, мои просьбы всегда отвергали. Что случилось с вашей семьей?

— Мой дом более не существует, его спалила обезумевшая толпа, а моя мать, супруга и двое детей погибли в пожаре.

— Сочувствую. Примите мои соболезнования.

— Я потерял всё, за исключением двух баулов с шубами, привезенными из Парижа, и денег, вырученных от продажи мехов во время последней поездки. С этим я должен начать всё заново. Но самое главное — у меня есть Самуэль. Это единственная причина, чтобы продолжать жить.

— Что я могу для вас сделать?

— В Санкт-Петербурге я никого не знаю, но именно здесь собираюсь начать новую жизнь, и потому осмелюсь попросить вашего совета, какими должны быть наши первые шаги в столице.

— Вам есть где остановиться?

— Нет, по правде говоря, мы только что прибыли, наш багаж — в экипаже, который мы оставили в руках вашей прислуги.

— Я знаю одну вдову, которая может предоставить вам жилье, она зарабатывает на жизнь, сдавая пару комнат, обычно студентам. Вы не найдете там роскоши, но дом удобен, а хозяйке можно доверять. Ее муж был моим помощником многие годы, бедняга умер от сердечного приступа. Я напишу ей записку, и если у нее есть свободная комната, уверен, что она сдаст ее за умеренную плату.