Уходил с языческой поляны последним, а предпоследней шла черемисянка Очалше. Ему вдруг жалко её сделалось до слёз. Мужа похоронила, себя продавать пришлось, детей нет, теперь вот за Бернаркой увязалась. Он — мужчина видный, большой, усы кверху подкручивает, а браду бреет. Влюбилась она в него, что ли? А он, собака, ей всё «ватан!» да «ватан!» и рукой показывает — пошла, мол, прочь. Она, бедная, ухаживала за ним, над ней сжалились, взяли с собой в обоз, чтоб могла при нём находиться.

   — Ну что, Очалше, где фрязин-то твой?

   — Голова болит, — ответила черемисянка и улыбнулась. Закатный луч заиграл в её светлых глазах.

   — Красивая ты баба, а дура, — ласково пожурил её Ощера. — На кой он тебе сдался, ватан такой!

   — Нешчасливый он, — пожала плечами и жалобно нахмурила брови.

   — Лучше бы меня полюбила.

   — Нет, — извиняющимся тоном, — ты тоже хороший. Его люблю.

   — Ну люби, люби, дурушка!

Выйдя вместе с Очалше на дорогу, Иван сел на своего гнедого Репья и вместе со всеми проделал остаток пути до главных ворот Переславля. Ощере уже доводилось бывать здесь, но он вновь, словно впервые увидев, поразился мощи крепостного вала и толстобревенчатых стен. Знал Шемяка, где притаиться, — нелегко будет его отсюда выкуривать, неприступны переславские укрепления.

У ворот с небольшим отрядом стояли прихвостни Шемякины — боярин Михаил Сабуров и дьяк Фёдор Дубенский. Въезжая в град, Ощера с наслаждением сообщил Сабурову:

   — Эй, Сабуров, а дружок-то твой, Андрюшка Голтяев, обратно на нашу сторону переметнулся. В Муроме остался. Давай и ты к нам!

   — Успеется, — брякнул Сабуров, и видно было, что от подобной новости ему сделалось не по себе.

   — Видал? — спросил у Ощеры Юшка. — Чего?

   — Как ров почистили. Боятся, как бы не зарос. Глянь, глянь! Чего это они опять удумали Преображенье чинить? Фёдор, а Фёдор! Я говорю, чего это вы опять Спаса чините? Его же Василь Василии четыре года назад полностью починил.

   — Не чинят это, — отвечал дьяк. — Великий князь желает храму большой купол дать.

   — Вона! — усмехнулся Ощера. — Чтоб, значит, про Васильевы старания забыли, а помнили о Шемяке. Умно! «Великий князь»! Великий князь-то в Угличе, в плену. А Шемяка — какой вам великий?

   — Об том спорить не будем, понятно? — огрызнулся Дубенский.

На Красной площади все спешились, которые были в повозках — те выбрались наружу, Сабуров повёл жданных гостей в белоснежное лоно Спасо-Преображенского храма. Ощера шёл за спинами Ионы и княжат, прислушивался к разговору.

   — Эту храмину ещё Юрий Долгорукий заложил, — рассказывал Иона. — А достроил князь Андрей Боголюбский. И посему можно видети, как он и вправду Бога любил. Гляньте, красота какая! Благолепие! Мало где такие подобные есть. Во Владимире, в Новгороде, в Киеве. Жаль, мы, когда через Владимир ехали, нс сделали крюк и не посмотрели на Покровский храм, что над берегом Нерли возвышается. Дивное диво! Красивей этого. Но и этот смотрите, как лепен!

Ощера почувствовал в груди прилив счастливого тепла. Вот бы так до конца жизни быть при Ионе, слушать его милый, утешительный голос! Теперь Иван, казалось, знал, какие слова найти для повторного сильного раскаяния, и ему было хорошо.

В храме их встречал сам настоятель, отец Филипп. Иона благословил его и первым делом принялся восторгаться подвигом протопопа Никифора. Старый-престарый Филипп словно и не услышал этого рассказа, и когда Иона кончил, вымолвил ни с того ни с сего:

   — С приездом!

   — Спаси Христос, — отвечал Иона. — Стало быть, приехали мы. Ну, первый мой вопрос: тут ли Василий и Марья?

   — Обо всём узнаете, — проговорил Филипп.

   — Эт что же? Нету их, что ли? — встрял Ощера и сам испугался своего нахальства.

   — Видать, нету, — сказал Иона. — Так?

   — Пока нету, — пропищал Филипп таким голосом, будто вот-вот умрёт и уступит главный переславский храм Никифору.

   — Почему? — уже грозно изрёк Иона.

   — Послано за ними, — ответил вместо Филиппа дьяк Фёдор.

   — Скоро прибудут, — добавил Сабуров, и стало ясно, что оба бессовестно врут.

   — Ну ладно, подождём, — вздохнул Иона.

   — А покуда — милости просим княжичей и епископа во дворец, там для них уготованы покои, — сказал Сабуров, указуя на деревянную лестницу, ведущую в хоры. Там находились двери в переход, непосредственно связывающий Спасо-Преображенскую церковь с княжеским дворцом.

   — Одних их не пустим! — снова задерзил Ощера. Теперь уж он чувствовал, что имеет на то полное основание. — Вы потом их потравите, а нам отвечать пред Богом, что не уберегли. Всех, кто из Мурома в охране Васильевичей выехал, во дворце размещайте!

Сабуров хотел было что-то возразить, но разошедшийся Иван как рявкнет на него:

   — И без разговоров!

   — Правильно! — поддержал его верный друг Юшка.

   — Ты-то, литвин, куда лезешь? — проворчал Сабуров.

   — Я-то давно не литвин, а ты-то давно ль не татарин? — съязвил в ответ Юшка, хотя знал, что если он прямо по отцу литвин, то Сабуров лишь потомок мурзы Чета.

   — Будьте здесь, я пойду всё улажу, — мрачно сказал Сабуров.

Покуда он ходил, Иона стал показывать княжичам главную храмовую икону Преображения Господня. Иван тоже приблизился к иконе.

   — Греком Феофаном изографом писана, — пояснил епископ. — Видите, как зело дивно озарилась окрестность Фаворская от лика Христа преображённого! И так всё преобразится в день Страшного Суда. Неправедное злато обратится битыми черепками, смрадной золой, головешками, а святая бедность воссияет светлее чистого злата. Один накопит полные сундуки драгоценных каменьев, а глянет - в сундуках вместо адамантов сплошь таракане хрущатые. Другой же ничего не имел, опричь голых стен своего убогого жилища, но за праведную жизнь и неокупимые страдания превратит Господь и стены клети его в сверкающие смарагды. Всё, всё предстанет в мире в своём истинном свете, ничто не укроется под иной личиною! Христос в белоснежном облачении, как тут на иконе, явится, и чистота души каждого человека будет постигаться в сравнении с белизной одежд Спасителя нашего.

Слушая епископа Иону, боярин Иван Сорокоумов по прозвищу Ощера испытывал двоякое чувство. С одной стороны, размышляя над словами праведного старца, он с горестью думал, в каком же неприглядном, пакостном виде предстанет его, Ивана, душа перед Господом — закопчённая, скрюченная, залапанная, смрадная! И тоска угнетала его. Но с другой стороны, необыкновенное упоение было в самом слушании голоса епископа, и казалось — нет, как-нибудь всё исправится, очистится, терпелив Господь и многомилостив...

   — Батюшко, — обратился он к Ионе, когда тот умолк, — дозвольте мне там во дворце при вас быть. Самое опасное для нас жительство наступает. Коварен Шемяка! Я же у дверей ваших и княжичей встану и никого не пущу. В камень превращусь, как тот, который сегодня в лесу закопали.

   — Сторожи, коли сердце просит, — ответил великодушный Иона.

Вскоре их разместили во дворце по всем требованиям Ощеры и других сопровожатаев. Ионе и его подъепитрахильным детям предоставили просторную светлицу, тремя большими окнами выходящую прямо на Красную площадь. Со светлицей сопримыкались две опочивальни, одна для епископа, вторая для Васильчат; но Иона заявил, что будет спать вместе с детьми, они — в постели, он — на полу. Здесь же поселились Ощера, Русачка и Драница, договорились, что по очереди будут дозорить у дверей и окон. Всё сие ужасно нравилось Ивану Ощере, воодушевляло, и он уже всерьёз начинал жалеть, что и впрямь не в состоянии в случае чего превратиться в камень. Хотя почему бы и нет? Вот было бы чудо так чудо! Если очень крепко верить — сбудется, и Иван верил крепко. За такое-то ему точно все грехи должны списаться, и что епитимью не исполнил — подвиг будет его епитимьёй! Картина того, как его пронзают мечами, а он превращается в гранитный камень и загораживает собой двери, кружила ему голову.