Но Бернар-то — пёс с ним, а вот почему нет Шемяки? До сих пор с Ефиопом прогуливается?

Вот Никита Константинович поднял чашу, вот стал говорить приветствие Ионе и княжичам...

   — Стой-постой! — прервал его речь епископ. — Погоди, Никита! А где же хозяин пира? Где князь Дмитрий? Я чего-то не пойму.

   — Прости, батюшко, — замялся князь боярин, — но тут сейчас, как бы сказать... я за него. У великого князя Дмитрия Юрьевича в сей миг множество неотложных дел... Он просит извинения, что не может присутствовать. С ним предстоит у вас иное застолье.

   — А, ну тогда и никаких приветствий не надо! — махнул рукой Иона, прочёл Господню молитву, благословил ястие и питие, сел и принялся за еду, кладя в рот кусочек копчёного говяжьего языка. Все прочие последовали его примеру, и первое, что послышалось спустя несколько минут, были злые слова Ивана Ощеры:

   — Неотложные дела!.. Ефиопского посла принимает!

Юшка Драница громко засмеялся. Фома посмотрел по сторонам и понял, что ни о каком сближении между сидящими за столами супротивниками в обозримое время и говорить нечего.

В воскресный полдень, после литургии, посвящённой празднику Иоанна Богослова, князь Дмитрий Юрьевич Шемяка вышел из Спасо-Преображенской церкви в гневе и недоумении. Супруге своей, вечной ходатайнице за Иону, грозно рявкнул, чтобы не шла рядом, а поотстала и вообще сегодня на глаза не показывалась. Она покорно отступила, и он раздражённо зашагал один в сторону своего дома на Богородской улице, печатая каблуками красных сафьяновых сапог по деревянной мостовой Красной площади.

Доселе всё складывалось именно так, как задумывал хитроумный князь, желая добра и мира на Руси, а следовательно, в первую очередь — полного смирения супостатов. Он задумывал, а обдумывал и полезные советы давал знатный боярин Никита Константинович из рода Добрынских, ведущего своё происхождение от легендарного Редеди.

Итак, в пятницу вечером Иона привёз-таки в Переславль Васильевичей. Привезёт, не привезёт — сие оставалось весьма сомнительно. Ряполовские запросто могли не отдать княжичей даже самому уважаемому на Руси иерарху, которого Василий уже давно поставил митрополитом, да до сих пор от константинопольского патриарха не пришло утверждение. А Дмитрий Юрьевич задумал дальше пойти, отменить беспрекословное подчинение Царьграду, пусть люди русские сами себе митрополита выбирают, а патриарх да принимает как свершившееся, что с такого-то дня в Русской земле такой-то митрополит.

Далее, как советовал боярин князь Добрынский, следовало принять гостей со всеми почестями, селить и кормить отменно, но несколько дней томить и пред ними самому не появляться, дабы не думали о себе, будто они тут наиважнейшие особы. Пусть подумают и поймут, что Шемяка оттого только их столь любезно принимает, что жаждет умиротворения распрей, а вовсе не потому, что боится и лебезит пред ними. А так-то у него и без них дел по горло. Великокняжеских, между прочим, дел, ибо взвалил Дмитрий Юрьевич на себя тяжёлую ношу — спасать и оберегать Русь-матушку. Разве он не любит её? Разве не хочет ей процветания? За что же такие муки насылает на него Господь, за какие грехи страшные? Вот и голова болит непрестанно, что только не делают знахари! Под окнами голубиная трава-вербена вовсю взошла, ежеутренне поливаемая водой с головы Шемяки, — самое надёжное, говорят, средство, а не помогает. Иона-ёрник как-то пошутил, мол, рожки растут... Со всеми что-то неладное творится после того, как Василия в Троице схватили и глаза ему выкололи. Никита Константинович с тех пор уж два приступа падучей перенёс и тоже головными болями мучается. Ну он-то понятно! Тогда, когда Василия в Сергиевой обители брал, шибко на коне в ворота вскакивал и о надвратный камень головой треснулся, чуть было Богу душу не отдал. Ну и опять же, кто своею собственною рукою Васильевы очи ножом выкалывал? Никита. За то Господь и карает. А Шемяку — за то, что не воспрепятствовал злодеянию.

Всё это понимал Дмитрий Юрьевич, видел грех свой и на самом деле мечтал о примирении с Василием, мог для этого не пожалеть богатейших уделов в пользование слепому свергнутому князю. Только бы потом Васильчата в волчат не выросли. А как этого добиться? Лаской? Жестокостью? Видно, и тем, и тем. И награждать, и то и дело по носу щёлкать — знайте, волчата, свою нору и к моей овчарне не суйтесь!

Хорошо было придумано с игрушечной кулевриккой, которую Иван Можайский недавно из Литвы привёз. Хотел Шемяка её своему сыну к какому-нибудь празднику подарить, да Никита подговорил его сунуть кулеврину Ивану Васильчонку. Он мальчишка молодцеватый, не то что Шемякин отпрыск, его кулеврина тронет, а ежели он на неё соблазнится — наш, можно его потихоньку подтаскивать да за жаберки на бережочек! Только бы он из кулеврины Дмитрию Юрьевичу в лицо не стрельнул... Не стрельнёт, нет — хороший у него возраст для приручки, шесть лет мальчику, хуже было бы, когда лет девять-десять.

И он клюнул ведь на приманку, хотя, как утверждает дьяк Фёдор, поначалу и воротил нос, а когда разглядел подарочек, не выдержал, дрогнул, взял. Подцепилась рыбка. И дальше всё шло как по маслу. На званый завтрак Шемяка, как и было замыслено, не пошёл. Гости из Мурома покрутили носами, позубоскалили да и проглотили. Перед обедом им сказали, что, вполне возможно, за обедом с ними великий князь Дмитрий Юрьевич соизволит встретиться. А он опять не явился, и в конце трапезы пьяный боярин Юрий Драница принялся срамить Ивана Можайского за то якобы, что он Василия ослеплял, хотя на самом-то деле — Никита. Вот смех-то! Стали Драницу успокаивать — он в драку. Только вмешательство Ионы спасло от кровопролития. Перед ужином гостям объявили, что теперь уж точно великий князь освободился и воссядет во главе трапезы вечерней. Но во время ужина Сабуров ошарашил их иным решением Дмитрия: за то, что во время обеда вспыхнуло смятение и восстание, он лишает гостей возможности сегодня лицезреть государя. Гости подняли ропот, но, когда он начал стихать, Сабуров объявил о другом повелении Шемяки — отныне именовать епископа Иону высокопреосвященнейшим митрополитом Московским и всея Руси. Княжичам же была преподнесена украшенная золотом укладка, едина на двоих, а в укладке — разнообразные серебряные и золотые бляшки для игры в пристенок. Несмышлёныш Юра аж в ладони захлопал, а Иван мрачен был, но куда денешься, коли уж один подарок принял, принимай и последующие. Мрачно взялся вместе с братом разглядывать бляшки. За ужином вместе с Драницей напился боярин Русалка, оба взялись срамотить Шемяку и его сторонников, и вновь Иона смирял их.

В общем, покуда всё шло хорошо. Одни ерепенились, зато другие — главное же, Иона и княжичи — становились как шёлковые. Дмитрий Юрьевич нарочно пару раз прогуливался под окнами княжеского дворца со своим Ефиопом, которого ему ещё кутяшонком прислал в подарок князь Рязанский. Смущал гостей своим видом, приводил в растерянность, обескураживал. А сегодня утром дьяк Фёдор пришёл к гостям пожелать доброго утра и сказал, что Дмитрий Юрьевич будет на торжественном обеде, посвящённом Иоанну Богослову, наконец-то примет митрополита Иону и детей «бывшего врага, но любимого братовчадя своего, Василья Васильевича», а до того они увидятся с ним на Божественной литургии и станут с ним сопричастниками.

Как было задумано! Вот они все поджав хвосты взирают на то, как Дмитрий Юрьевич во всём своём великокняжеском блеске причащается Святых Тайн из рук приручённого им и уже вовсю послушного митрополита, коего, можно сказать, сам митрополитом и сделал, а потом всех их, пристыженных, усмирённых, одаряет государевыми милостями. Всех, кроме бунтовщиков — Драницы и Русалки. Этих и на торжественный обед велено не пускать.

Что же в итоге получилось? Явившийся к середине литургии Дмитрий, когда начали причащать, двинулся к чаше. Иона причастил монахов своих, затем княжичей — Ивана и Юрия, слугу ихнего, Трифона Порховского, и тут, когда дошла очередь Дмитрия — хотя его-то бы первым положено было сподобить! — Иона вдруг повернулся, отдал потир и лжицу настоятелю Филиппу, а сам молча удалился в алтарь. И, дрожа от гнева, Шемяка из рук дряхлого Филиппа не причастился, а — прости Господи! — как будто отраву принял. Причастие, ожидавшееся стать сладостным, показалось кислее оцта. Что это вступило в Иону? Какая блажь? Даже не облобызав чашу, словно исхлёстанный по щекам, повернулся князь Дмитрий и зашагал прочь из храма.