— Что? Вставать? Утро, Машенька?

   — Спи ещё, Васенька, рано. Едва только рассвело.

   — А ты почему не спишь? Плохо тебе?

   — Хорошо. Только меня мальчик наш разбудил, как брыкнёт со всей силы, я и проснулась. Вот озорник!

   — Почему мальчик? Ты же говорила, девочка будет.

   — А теперь сдаётся мне — мальчик. Опять мальчик у нас родится, Васенька. Мне и во сне приснилось, как меня мальчик по животу ножкой стукнул. По имени Андрюша.

   — Выдумщица ты, — улыбнулся Василий, обнимая Марью. Пробормотал ещё что-то и снова уснул.

   — Бедный мой, — тихонько прошептала Марья, осторожно высвободилась из-под его тяжёлой шуйцы, встала и подошла к окну. Подоконники тут были высокие — по самую грудь Марье; положив на подоконник руки — правая ладонь поверх левой кисти, княгиня стала смотреть на Волгу. Вспомнила, что сегодня девятое мая — Никола летний. По Волге плыл кораблик. Вот бы это детушек принесло — Ванечку и Юрочку! Марья перешла от окна к иконам, помолилась, в том числе и Угоднику:

   — Моли Бога о нас, святителю-отче Николае, угодниче Божий, епископе Мирликийский, чудотворче и плавателям поборниче, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорому помощнику и молитвеннику о душах наших, и принеси нам на кораблике деточек наших, рабов Божиих, отроков — Иоанна и Юрья, молю тя!

Шестимесячный утробничек вновь сильно брыкнулся, ворочаясь в Марьином чреве, будто и ему не терпелось поскорее очутиться рядом со своими братьями. Марья даже легонько шлёпнула себя по животу, словно надеялась, что до младенца дойдёт усмирительный смысл шлепка. Не тут-то было — он ещё раз как взыграет! Марье только и оставалось, что весело рассмеяться в ответ на сии шалости.

Княгине Марье было двадцать восемь лет от роду, а мужу её — тридцать один, и хотя много довелось им обоим испытать горя и страхов, а нрав у Марьи всё по-прежнему оставался весёлый. Другие бы давно надломились. Начнёшь вспоминать — диву даёшься, как до сих пор жива-то, как ни единого волоска седого не нажила при эдаких напастях, как не поскучнела, не заунылела, не разучилась смеяться и радоваться жизни!

С самой свадьбы начались неприятности, когда свекровь затеяла ссору с Юрьевичами из-за украденного пояса Дмитрия Донского, который на пиру обнаружился на Василии Косом. Зачем это надо было! Но даже если верить тому, что Юрьевичи, ограбив княжескую казну в Ярославле, присвоили себе и эту реликвию, неужто требовалось затевать свару прямо на весёлом свадебном застолье? Неужто хотелось Софье Витовтовне омрачить радость сыну и снохе? Вероятно, хотелось. Злилась литовка, что не на литовке сын женится, а берёт в жёны дочку Ярослава Владимировича, внучку Владимира Андреевича Храброго, княжну Боровскую и Серпуховскую, и тем самым как бы ещё больше укрепляет свою опеку над княжествами, лежащими на границе с Литвою, дабы Литва ими не овладела.

В день свадьбы Василия и Марьи жениховы братанцы, Дмитрий Шемяка и Василий Косой, приехали на пир как друзья, обещали навеки примирить отца с Василием и уговорить Юрия Дмитриевича не искать престола московского. А после ссоры, затеянной свекровью из-за пояса, затянулась долгая вражда, кончившаяся тем, что Василий без глаз остался. А значит, косвенно виновата Софья в слепоте своего сына!

Вскоре после свадьбы Марья зачала, но по весне у неё случился выкидыш, когда Шемяка в первый раз изгнал Василия из Москвы, побив его войско на берегу Клязьмы. Во время бегства из Твери в Кострому Марья и скинула. Сколько слёз было! Хотя, честно говоря, плакалось тогда не от горя, что погиб ребёночек, а от всего вместе, от всех перепугав и тревог. А к ним надо было привыкать. И хотя вскоре трон московский возвратился Василию, уже на другой год князь Юрий с тремя сыновьями — Шемякой, Косым и Красным — в пределах ростовских вновь наголову разгромил Васильеву рать. И покуда Василий позорно бегал из Ростова — в Новгород, из Новгорода — в Мологу, из Мологи — в Кострому, из Костромы — в Нижний, Марья со свекровью сидела на Москве и всё ждала, ждала, ждала... Дождалась, что князь Юрий захватил Москву, а их со свекровью объявил пленницами. И не помри он в то же лето — Бог знает, сколько бы пришлось Марье терпеть унижения. Особенно гадко было выслушивать его речи о том, какой её муж бестолковый и слабый, никчёмный и немощный государь, никогда, мол, не быть ему хозяином земли Русской. Но ещё хуже стало, когда по смерти Юрия на Москве сел его сын, Василий Косой. Этот не только издевался, но и принялся бессовестно приставать к Марье.

Размышляя о жене Косого, которую до сих пор отвращает вид безглазого мужа, Марья вспомнила нахальный взгляд, блудливые руки, похотливое дыхание... Мурашки пробежали по спине от отвращения. Стараясь забыть то позорное лето, она стала думать, что сегодня надеть. Перейдя в соседнюю маленькую клетушку, княгиня открыла стоящий там сундук и первым делом переоделась в свежую сорочицу. Поверх неё надела пестрядинную понёву, повязав её красным шерстяным оберегом под самую грудь. «Богородице Дево, заступись и сохрани» — было вышито по всей длине оберега. Рукава сорочицы Марья ограничила на запястьях тонкими серебряными наручами, украшенными искусной голубой поливой. Теперь-то и предстояло главное размышленье — надевать обычную ризу или нарядную. Чувство подсказывало ей, что сегодня будет необычный денёк и надо надеть что-нибудь повеселее, но — вдруг да спугнёшь хорошее, как случилось, когда Шемяка прогнал из Москвы своего родного брата, наглеца Косого, и вернул престол Василию. Марья так же в точности почувствовала, что именно в сей день вернётся Василий на Москву, нарядилась во всё самое лучшее, а он приехал и, полный наветных слухов о её связи с Косым, оскорбил, обидел её недоверием. Потом, конечно, все кремлёвские за неё заступились, доказали Марьину невиновность и Вася с низким поклоном просил прощения, но след от обиды навсегда лёг на сердце.

Ах, Вася, Вася! Какой же он был тогда неблагоразумный, издерганный, злой! Шемяка, освободивший ему престол, не пожалев родного брата, приехал звать на свадьбу, а он что? Снова поссорился с ним, оковал цепями и в таком виде спровадил в Коломну. А когда Марья пыталась доказать, что сей поступок противен чести, озлобился ещё больше, отгородился от Марьи, завёл себе полюбовницу Апрашку...

К чему теперь вспоминать это? Марья вздохнула и приняла мудрое решение — надеть летник из светло-зелёной паволоки, без излишних рисунков — лишь по краям плетёнка да жаворонки.

В другую дверь клетушки — не ту, что вела в светлицу, а ту, что примыкала к горнице прислуги, — раздался стук. Вошла служанка Настасья, заговорила осуждающе:

   — Что ж это вы, Марья Ярославна, делаете! Разве ж можно вам самой при таком пузике облачаться! Вот горе-то! Уж и верхнее платье надели! Давайте-ка я вам сапожки помогу...

   — Да ничего, я сегодня лёгкая, — засмеялась Марья. — Сапоги, конечно, с твоей помощью. А ещё лучше — не сапоги, а те новые черевичные поршни. Кажется, сегодня дождя не будет.

Одевшись и обувшись, княгиня с Настасьиной помощью заплела и уложила косы, а на голову надела белоснежный убрус, поверх которого — алую коруну, с коей по вискам свисали на цепочках златые колтки, украшенные яхонтами и тёмно-красными лалами. Добавив ко всему наряду не очень пышное жемчужное ожерелье, княгиня вернулась к мужу; Василий уже проснулся и сидел в ожидании, когда жена придёт помогать ему одеваться. Марья приблизилась, поцеловала Василия в руку, потом в губы, поправила темну так, чтобы вышитый на ней златой двуглавый орёл — воплощение двойной зоркости — располагался прямо над переносицей, а зрячие совы — прямо на глазницах. «Вася, Вася! Зачем ты тогда злобой злобу на себя навлекал? Зачем не остановил злодейство, позволил выколоть глаза Косому, какие б ни были они бесстыжие!» Кто знает, может быть, за это Господь не давал так долго нового ребёночка, и лишь на пятый год супружества вновь забеременела Марья и родила сына Юрья, да и тот четыре годика только пожил, заболел и умер. Правда, тогда уже второму сыну, Иванушке, два года от роду было, а вместо умершего ещё один сынок вскоре народился, тоже Юрьем нареченный.