— Я… э-э… вы Садиг Мубарак?

— Да.

— Я… вашу мать зовут Дина? — Это был единственный вопрос, который я могла придумать, чтобы выяснить, тот ли это человек, прежде чем перейти к делу.

— Да.

— Я — Джо. Джозефина Марч. Я дочь Анжелы.

— Анжелы?.. — По лицу пронеслась легкая тень. Он вспомнил.

Месяц назад в дверь постучалась моя восемнадцатилетняя, но для меня новорожденная, дочь. Назвала себя, имя и фамилию, Джо — Джозефина — Марч. Она медленно произнесла: «Я дочь Анжелы» — и замолчала, пристально глядя мне в глаза, словно замеряя расстояние между зрачками.

— Анжела? — нахмурился я.

Судя по ее лицу, она испугалась, что я не помню, кто такая Анжела. Но разве я мог? Анжела. Моя первая американская подруга. Красивая голубоглазая девушка — высокая и стройная, — я думал, что влюблен в нее. Первая девушка, к которой я испытал подобное чувство, хотя, разумеется, не последняя. Несчастная, запутавшаяся девчонка из тех времен, когда я сам был несчастным, запутавшимся ребенком, — а вдобавок злобным, обиженным, мрачным и замкнутым. Нет, я не забыл Анжелу.

Джо шумно выдохнула и решительно сообщила, кто она такая — кем приходится мне. Стоя на пороге, я боролся с накрывшей меня волной шока — рука судорожно вцепилась в дверной косяк, в глазах темно, — потом, должно быть, пригласил ее войти. Зрение вернулось, и вновь я разглядел ее уже в гостиной, среди упакованных коробок. Я искал в ее лице свои черты. Но вместо этого видел лишь свою мать. Что именно — карие, широко раскрытые глаза? Чуть капризно приоткрытые губы? Лицо, прекрасное, как лицо моей матери.

Возможно, чувство родства не имело никакого отношения к ее сходству с матерью, к ее глазам, но целиком и полностью — к моим. А она, в свою очередь, разглядывала себя в незнакомом еще минуту назад мужчине: лицо смуглее ее собственного, брови гуще, чуть длинноватый нос, черная шевелюра. Прежде чем я успел разобраться в своих чувствах, она заявила, что желает знать, кто я такой.

Ну и как отвечать на подобный вопрос — с чего начать? Само ее существование порождало сомнение в любом ответе, который я мог предложить. Мое имя, Садиг Али Мубарак, ей уже было известно. Адрес тоже — иначе она не явилась бы сюда и не устроила мне очную ставку с тем, что хуже чем невозможно, поскольку было вполне возможно, но упущено, скрыто и совершенно неожиданно; и у меня не перехватывало бы дух от иных вероятностей, иных путей, которые вполне могли стать моими, а я о них даже не подозревал.

Остальная информация, которую я мог предоставить, — водительские права, номер социального страхования, семейное положение, свидетельства об образовании, названия компаний, которыми я владею, различные рекомендации — все те факты, что я сотни раз указывал в различных анкетах: для правительства, для банка, для аренды машины, все те бюрократические вопросы, которые помогали определить, что именно принадлежит мне в двух странах, и отказаться от того, что не принадлежит, — была абсолютно неуместна как ответ на ее гораздо более глубокий вопрос. Я предложил ей присесть на стул, расчистил себе место на диване, заваленном барахлом, ожидающим упаковки. Паспорт мой лежал на кофейном столике, вместе с билетом, купленным за много недель до этого стука в дверь — для путешествия, которое я уже предпринимал множество раз, в обе стороны, в попытках найти свое место в каком-либо из миров.

И вот я медлил, не решаясь начать путешествие «туда», на этот раз лишь на словах. Медлил, понимая, что, сколько бы ни старался, я не в силах нарисовать цельную картину, описать сцены, внезапно, необъяснимо всплывшие в памяти. Сцены моего детства, до того времени, когда жизнь навсегда изменилась, — образы и чувства из мира историй и ритуалов, которые американская девушка, назвавшая себя моей дочерью, никогда не сумеет понять. Да и каким образом? Слишком многое нужно переводить, слишком много контекста, не имеющего корней в этом мире, из которого я вновь бегу.

Но я попытался. В конце концов, я ее должник.

Мир моего детства был мал и безопасен. Это был мир женщины, моей матери, и весь он помещался в доме, где она провела свое детство, — старомодном, «до-Раздела»[4], доме с дряхлой парадной дверью, краска с которой осыпалась давным-давно. Некое индийское семейство уехало отсюда в новую независимую Индию, а семья матери вселилась, переехав во вновь созданное государство Пакистан из собственного дома в пригороде Бомбея. Окна, из которых была видна узенькая улочка, были закрыты ставнями. Но света вполне хватало: он лился из просторного внутреннего дворика по центру некогда роскошной постройки, — дворика, вымощенного мозаикой, поблекшей от ослепительно яркого солнца Карачи, тяжелой влаги утренних туманов, внезапных ливневых потоков нечастых здесь дождей.

Вдоль одной стороны двора тянулась галерея, куда выходили три смежные спальни, моя и мамина была второй по счету. По другую сторону двора располагались гостиная и столовая, с такой же ржаво-красной мозаикой, что и во дворе, — огромные мозаичные подсолнухи, правильные геометрические трещины на которых становились дорогами для моих машинок, линиями равнения для солдатиков, что я выстраивал перед битвами, рыча, фыркая — издавая всю какофонию звуков, необходимую для имитации рева моторов и грохота аварий. Из дворика можно было попасть в кухню — темную цементную пещеру с газовой плитой и раковиной вровень с полом; здесь царила Мэйси, старая служанка, ставшая членом семьи еще до моего появления на свет. Присев на корточки в углу над раковиной, она скребла и мыла горшки и ложки, после того как заканчивалась мамина кухонная алхимия — аппетитное шипение жареного лука, едкий аромат жарящихся специй, от которого я убегал во двор и прыгал там по мозаичным плитам, не выпуская из виду маму, прислушиваясь к ее смеху и веселой болтовне с Мэйси.

Холодильник стоял в столовой, далеко от кухни, — кошмарная старая развалюха, именуемая просто «аппарат», его металлическая ручка сильно била током всякого беспечного, кто решался прикоснуться к ней, не обернув руку полотенцем. Угловая терраса на крыше дома охватывала двор с двух сторон, накрывая гостиную, столовую и спальни. Здесь стояли столик и низкие кресла, отсюда открывался вид на улицу, недоступный из самого дома. Ограда по периметру террасы была совсем низенькой, и мама постоянно предостерегала меня и даже громко кричала, стоило мне подойти чуть ближе к краю. Когда дневная жара спадала, я взбирался по шаткой деревянной лестнице, крепко держась за мамину руку, и мы долго сидели рядом, наблюдали тихую жизнь улицы. Мама прихлебывала чай, приготовленный Мэйси, читала газеты и рассказывала мне сказки.

— Расскажи еще раз про обезьяну и крокодила.

— Ох, еще раз? — улыбалась мама. — Твою любимую, да?

Я молча кивал.

Она прикрывала глаза, словно вызывая в воображении мои любимые образы, и начинала:

— Жила-была обезьяна. Она жила одна-одинешенька на дереве джамун.

— А почему она жила одна, Ами[5]?

— Это была странная обезьяна, не похожая на остальных. Другие обезьяны ее не любили. Так что она жила в одиночестве на большом зеленом дереве с раскидистой кроной, которое давало плоды круглый год.

— На таком? — Я показывал на дерево, затенявшее один из углов террасы. Высокое дерево росло в соседском саду; его плоды перепадали и нам, но только в определенный сезон.

— Да. На точно таком дереве. Только дерево обезьяны росло на берегу реки, и плоды на нем были в любое время года. Обезьяна никогда не голодала — ей хватало ароматных сладких ягод. Но она была одинока.

— Пока не встретила крокодила?

— Правильно. Как-то раз по реке плыл крокодил и устроился на берегу в тени дерева отдохнуть. Обезьяна немного понаблюдала за ним, она никогда прежде не видела крокодилов так близко. А потом окликнула.