— Так будет лучше, Дина. Думаешь, я не понимаю, что причиняю тебе боль?

— Если бы понимали, не поступали бы так.

— Ты должна жить дальше. Ради собственного блага, Дина. Ради себя.

Мне не к кому было обратиться. Немногие оставшиеся родственники не желали связываться с такой персоной как Аббас Али Мубарак.

В отчаянии я листала английский перевод Корана, разыскивая, что там сказано об опеке над детьми. Ничего. Я пошла к мулле, представлявшему мои интересы на свадьбе.

— Бети, — покачал он головой, — это шариат. Закон Господа, с ним нельзя шутить.

— Но в Коране об этом ничего не сказано!

— Неважно. У нас есть толкования ученых людей.

— Ученых людей! И все они — мужчины!

— Ну разумеется! — изумился он. — Не думаешь ли ты, что женщина может определять, в чем состоит воля Бога? Мальчик принадлежит роду своего отца. Такова Божья воля.

Вернувшись домой, я наконец осознала правду. Я потеряла Садига. Вот теперь я осталась одна. Даже Бог покинул меня. Я достала ножницы и изрезала в клочья свой молитвенный коврик, в ярости от того, что Бог не пожелал явиться мне на помощь, проклиная Его за несправедливость. Я вела себя как безумная, да я и в самом деле сошла с ума — как раньше мой муж. Я перестала есть, перестала спать.

Разве объяснишь? А потом парень из соседнего дома, который спас мне жизнь в детстве, увидел, во что я превратилась — пустая оболочка человека, хрупкая скорлупка, готовая рассыпаться в любой момент. Мэйси, в ужасе отшатнувшись от обрывков ткани, в которые превратился мой коврик, тут же послала ему записку с соседской прачкой.

Я не помню, как все случилось. Он пришел и молча сел рядом. Просто создал пространство, в котором я могла существовать; пространство, отгородившее меня от безумия, в которое я проваливалась. Он приходил каждый день. Приносил книги, читал вслух. Я отдыхала в его присутствии, вспоминала прошлые времена.

Он навел справки и подтвердил то, что я уже знала. Ничего нельзя сделать, любые мои добродетели и доводы перевешиваются властью и богатством Дяди Аббаса. И я смирилась. Не с несправедливостью. Но со страданием. У меня не было выхода.

Окончательно сдавшись, я уступила и Умару. Согласилась выйти за него, уехать в Америку, оставив здесь все свое прошлое. Но в новой жизни зияла глубокая дыра, которую невозможно заполнить. Не скрытая от глаз, ничем не замаскированная. Я научилась сажать сад своей жизни вокруг нее. Иногда останавливаясь на самом краю и заглядывая внутрь. Часто, особенно вначале, я даже погружалась в эту мрачную яму, позволяя себе вновь ощутить боль от разлуки с сыном. Я могла бы остаться в Пакистане. Возможно, мне следовало так поступить. Но я не жалею, что уехала. Все, о чем я могла бы горевать, принадлежало другим людям.

Раскаяние в конце концов вернуло мне Садига. Но вернулся он совсем не тем мальчиком, которого я оставляла. Да и я уже не была той женщиной, у которой его отобрали, — мы стали чужими друг другу. Мой малыш рано возмужал, он был молчалив и угрюм. Жизнь, что я выстроила без него, совершенно не совпадала с его смутными воспоминаниями о матери, которая всегда принадлежала только ему.

Садиг прожил у нас всего год, так и не сумев приспособиться. Потом он уехал, все такой же чужой. Ты, Джо, живое подтверждение этому.

Стихли последние звуки моего рассказа. Умар вернулся, пока я еще говорила. Он тихонько разложил по местам продукты и удалился в свою комнату, жестом показав, что будет у себя в кабинете. Потом мы услышали, как он укладывается спать. Для меня время тоже было позднее, но, как ни странно, я не чувствовала усталости.

— А почему Садига прислали к вам? — спросила Джо. — Вам известно про несчастный случай?

Я кивнула, слегка удивившись.

— Да, я об этом знаю. Странно, что это и тебе известно.

— Он в Пакистане? — после короткой паузы поинтересовалась Джо.

— Насколько я знаю, да.

Мы добрались, кажется, до причины, которая привела ее сюда, — причины, выходящей за рамки простого желания послушать мою историю.

— Почему ты хочешь с ним встретиться?

— Я… это… это сложно объяснить. Но… то, что рассказал Садиг… я пыталась бежать этого. Связи. Очень трудно. Признать. Но теперь я понимаю, зачем это нужно. И… мне необходимо спросить его кое о чем. И кое о чем ему рассказать.

Я кивнула. Что бы это ни было, со мной она делиться не захотела.

Но я понимала ее. В конце концов, мы совершенно незнакомы.

— Я дам тебе телефон Садига.

— Спасибо. Вы с ним общаетесь? Регулярно? У вас все наладилось?

— Это зависит от того, что считать «наладилось». То, что утрачено, мы не сможем восполнить никогда. Но он очень почтительный сын. Звонит каждый месяц. Сообщает, где находится. Но я уже много лет не видела его. — Я вздохнула. — Можешь позвонить отсюда, если хочешь.

— То, что я должна сказать и о чем должна спросить, — это очень личное. Я сделаю это на месте, в Карачи. Надеюсь.

— Ты собираешься в Пакистан?

— Да.

Я почувствовала, как брови сами собой удивленно приподнимаются. И опускаются. Я взглянула на часы:

— Уже поздно. Ты живешь здесь, в Лос-Анджелесе?

— Нет, я живу в Вашингтоне.

— Где ты остановилась?

— Я собиралась поехать к родителям в Сан-Диего.

— Сейчас уже слишком поздно. Оставайся у нас, в гостевой. Когда Садиг жил здесь, это была его комната.

— Да, — согласилась Джо. — Я останусь. Спасибо вам.

— И еще, Джо. Когда ты поедешь в Пакистан, повидаться с Садигом… я поеду с тобой.

Накануне Дня благодарения я внимательно наблюдала за Крисом. Видела, каких усилий ему стоило взять себя в руки к приезду Джо. Она навещала нас, когда Крис вернулся из Ирака, несколько месяцев назад. Подъехал его автобус — цветы, воздушные шарики, объятия и поцелуи, и Джо обнимала брата так же крепко, как мы с Джейком.

Но тогда она задержалась всего на несколько дней, недостаточно, чтобы заметить, что что-то не так. И умчалась обратно в Вашингтон, на очередное свое задание. Она не имела права рассказывать о своей работе. Но это все равно не объясняло ее замкнутости, появившейся задолго до заключения контракта с секретными службами. Перемен в Джо, совпавших с ее отъездом в колледж, не могли понять ни Джейк, ни Крис. Но я-то, разумеется, знала правду. Джо получила от меня ответы на свои вопросы, и они изменили ее. Но перемены в Крисе по возвращении из Ирака были гораздо серьезнее.

Сначала я не слишком беспокоилась, пусть осмотрится и привыкнет — как рекомендовали специальные брошюры для родственников солдат. Я полагала, что это симптомы адаптации к мирной жизни. Он просто сидел в своей комнате. Я, конечно, волновалась, но это не шло в сравнение с тем волнением, которое я испытывала, когда он воевал. С тех пор как Крис вернулся, у меня словно камень с души свалился. Да и у Джейка тоже — еще потяжелее, чем у меня.

Когда после 11 сентября Крис записался в морскую пехоту, Джейк перепугался. За сына. Он-то понимал всю опасность. А я думала об отце и тоже была сама не своя от беспокойства. Страшилась того, что война делает с мужчинами, хотя и странно было думать о Крисе так. Он ведь только мальчик. И всегда будет для меня мальчиком.

За Джо мы тоже переживали. Но не так сильно. Джо дала слово, но просьбе отца — после того как мы все же догадались, что она каким-то образом связана с войной против терроризма, — что не будет участвовать в опасных мероприятиях.

— По крайней мере, опасных для меня, — согласилась она и отказалась объяснять, что имеет в виду.

Джейку немалых трудов стоило скрывать свои страхи. Он говорил, что в этот раз все иначе. Понятно — сравнивал войну, которая вот-вот должна была начаться в Афганистане, и ту, в которой участвовал сам.