— Что случилось? — настороженно спросил инспектор, подойдя к Полине.

— Ничего, ничего… Просто так… нервы… Простите…

Она замолчала. Казалось, ушла глубоко в себя, не замечая никого из окружающих. Ее лицо исказила судорога, как и лицо Ванды там, на сцене, когда и она закричала истошным голосом. Видно было, что ей страшно. Она попыталась улыбнуться, но губы ее дрожали и улыбки не получилось.

— Должно быть, действительно мои нервы на пределе, — сказала она, как бы оправдываясь, увидев подошедшего к ней Базиля.

Он внимательно оглядел зал. Он был пуст, за исключением одного полицейского в форме, стоявшего на сцене перед красным плюшевым занавесом, который оттягивали вниз, словно гири, пучки золотой бахромы.

— Вы никого не видели здесь? Может, что-то заметили? — пытался выудить у нее что-нибудь инспектор Фойл.

— Нет, инспектор. Ничего я не заметила. Просто я споткнулась, подвернула ногу. Дикая боль… Лучше мне уйти отсюда. Я должна уехать домой, — сказала она и тяжело опустилась в кресло одного из последних рядов.

— Хорошо. Поступайте как знаете. — Он выключил свет в кабинете Мильхау, запер дверь на ключ, выбрав один из целой связки.

— Док, нам по пути? — спросил он Базиля.

— Нет, инспектор, если вы позволите, то я еще побуду немного здесь.

Сопровождавшая их маленькая группа остановилась посередине прохода в зрительном зале. Полина подошла к Базилю.

— Вы что, собираетесь остаться здесь один?

— Если инспектор не имеет ничего против. — Базиль покосился на Фойла.

— Конечно. Что за вопрос!

— А вы считаете, что здесь сегодня совершенно безопасно? — спросил Леонард.

— Он будет здесь не совсем один, — ответил за него Фойл. — У нас на месте преступления постоянно находится полицейский в течение суток или даже двух.

— Только один полицейский? — воскликнула Полина. — В таком громадном здании?

— Это — простая формальность, мисс, — объяснил ей инспектор. — Расследование здесь, в театре, закончено. Все, что может бросить какой-то свет на преступление, даже часть декорации, запачканная кровью, отправлено в лабораторию полицейского управления для анализа.

— И все же… — Полина бросила взгляд на отвесные стены зрительного зала, на сводчатый потолок, наполовину скрытый в глубоких тенях. — Один человек…

— Позвольте мне остаться с вами, — обратился Род к Базилю.

— Нет, не стоит. Все будет хорошо, — Базиль улыбнулся, давая понять Роду, что в сложившихся обстоятельствах он вряд ли может оказать ему помощь.

— Мне не нравится ваша идея, — с серьезным видом сказал Хатчинс. — Как это она пришла вам в голову, доктор Уилинг?

— Мне тоже, — поддержала его Ванда. — Но доктор Уилинг ведь упрям.

Базиль повернулся к Мильхау:

— Не дадите ли вы мне ключи?

— Они у инспектора. Теперь он здесь хозяин.

Фойл протянул Базилю связку ключей.

— Передадите полицейскому, когда все закончите.

Когда потихоньку все стали удаляться от них, Фойл, наклонившись поближе к уху Базиля, прошептал:

— Что, какая-то блестящая идея?

— Театр стал тем местом, где совершено два преступления, два убийства. Мне бы хотелось получше познакомиться с расположением его помещений, пропитаться его атмосферой…

— Значит, вы не хотите, чтобы я остался вместе с вами?

— Нет, спасибо, инспектор. Одному мне сподручнее.

Инспектор бросил взгляд через стеклянные стены коридора, туда, где находился выход на улицу. Все выходили через дверь кассы.

— Что вы думаете об этих людях, доктор? Знают ли они что-нибудь?

— По крайней мере, четверо из них, но один из них уже мертв.

— Кто же остальные трое?

— Полина, Хатчинс и Ванда…

— Может, установить за ними слежку?

— Нет, не нужно. Пусть погуляют на свободе…

После ухода Фойла Базиль прошел вниз по проходу, к сцене, поднялся по маленькой лестнице. За кулисами он опять натолкнулся на ту лестницу с перилами, ведущую в апартаменты Мильхау. Он поднялся. Дверь была заперта. Он нашел в связке нужный ключ и открыл ее. Когда он зажег свет, то увидел, что все лежало на прежних местах: грязные тарелки и стаканы, оставленные на столике для ужина, стулья, расставленные в беспорядке, кресла, через зияющий провал внизу была видна сцена. На ней все было по-старому. Огни рампы и верхние ряды фонарей были погашены, но горела одна дежурная лампочка.

Он внимательно осмотрел комнату, но не нашел в ней ничего примечательного. Устало он присел на одно из кресел. Базиль улыбнулся, вспомнив знаменитый совет, данный Марком Твеном начинающему литератору, который запутался в собственном сюжете: «А вы пробовали подумать?» Его совет вполне пригоден и при расследовании замысловатого преступления. Он мысленно «пробежал» все дело от начала до конца, от того момента, когда он в самолете, летящем из Вашингтона в Нью-Йорк, обратил внимание на заголовок в газете о выпущенной из клетки канарейке, до той минуты, когда Полина так страшно закричала в зрительном зале всего несколько минут назад. Постепенно его разрозненные мысли, сбитые в плотную массу, начинали оседать где-то в глубине его сознания, оставляя пространство наверху, на поверхности, для новых размышлений об этом двойном убийстве. По сути дела, из-за этого он хотел остаться в театре, в одиночестве после ухода всех, чтобы побыть одному в пустынном громадном здании, где в мертвой тишине он, казалось, мог услышать собственные мысли. С самого начала он подозревал, кто убийца. Теперь он был с нравственной точки зрения полностью уверен в его виновности. Но как доказать все это в суде? Для этого он должен был целиком положиться на свидетельства Ламберта после снятия спектрограммы с ручки скальпеля. Жаль, что большинство присяжных не любят химических доказательств. Для них это слишком сложно… с технической стороны…

Какое-то движение заставило его выглянуть через пролом в стене. Там, далеко внизу, что-то двигалось, пересекая тени, отбрасываемые тускло горевшей лампочкой на сцене. Он перегнулся через парапет, наклонился как можно дальше и напряг зрение. То, что двигалось, исчезло.

Он немного подождал. Снова ему почудилось какое-то движение. Теперь он все видел, и видел отчетливо: в яркой дорожке света, отбрасываемой дежурной лампочкой, по сцене летала маленькая желтая птичка. Это была канарейка!

Базиль щелкнул выключателем, и в апартаментах Мильхау погас свет. Закрыв за собой дверь, он начал спускаться вниз по лестнице, огороженной перилами. Шаги его гулко раздавались в тишине. Ему казалось, что они слышны даже там, за этими мрачными стенами здания, на улице. Сойдя вниз, он остановился, прислушался. Все было тихо. Он прошел через кулисы на сцену.

Еще несколько часов назад здесь было столько шума, движения, света. Теперь одна дежурная лампочка, простая и убогая, свисавшая на проволоке с потолка, бросала квадрат бледного света в объятые тишиной густые тени. Внезапный трепет крыльев напугал его. Снова канарейка пересекла сноп света и уселась на веревке, укрепленной где-то наверху на блоке. Ее глазки, как две черные булавочные головки, сверкали в слабом, рассеянном свете.

Гул уличного движения за стенами театра, казалось, только усиливал царящую здесь тишину. В ней, правда, мыло что-то настораживающее, грозное, где-то внутри он чувствовал, что кто-то там, наверху, внимательно к нему прислушивается, наблюдает за ним, пытаясь разглядеть его и темноте, выжидает.

«Не удивительно, что дом с привидениями — это всегда пустующий, необитаемый дом», — подумал он, выходя из желтого квадрата света и вступая в глубокую тень, отбрасываемую кулисами.

Двустворчатая дверь, ведущая в альков-спальню, была открыта точно так, как она была распахнута сегодня вечером, когда опустили занавес. Но теперь он был поднят. Приглушенный свет ярко горящих неоном небоскребов просачивался через маленькое оконце в задней части зрительного зала, на самом верхнем балконе. В этой полутьме Базиль стоял, обратившись лицом к пустым креслам, поднимающимся по наклонной плоскости к самому куполообразному потолку, который висел над ним в непроглядной темноте, как какой-то далекий, давящий кошмар. Он стоял, прислушиваясь к тишине. Вдруг ему послышался какой-то шум. Точно. Звуки шагов по другую сторону задника. Он здесь был не один.