ВАЛЕНТИН

Я никому и ничему не верю. Не верю утешительным словам, так часто бытующим среди людей:

«Все будет хорошо», «Все утрясется» и тому подобное.

Терпеть не могу благостных поговорок вроде: «Что ни делается, все к лучшему» или «Счастье впереди».

Все к лучшему? Выходит, если я попал под трамвай и мне отрезало ногу, а то и обе сразу, то это к лучшему? Или, если мне сейчас плохо, я болен и несчастлив, могу ли я принять всерьез слова о том, что счастье впереди?

Впрочем, все это чисто академические размышления. Я не попадал под трамвай, обе ноги в целости и сохранности, я здоров и вовсе не несчастлив. Просто не верю никому и ничему. Вот и все.

Правда, иногда я стараюсь скрыть свое неверие, тогда, когда показывать его не стоит по какой-либо причине. И скрываю в достаточной мере умело.

Мать говорит:

— Ты превосходно играешь, Валя, тебе бы надо стать актером, а не учиться в МИМО.

Я не согласен с нею в одном: она не понимает, что для дипломата небесполезно быть хорошим актером. Более того, я убежден, что это ему даже необходимо.

Ему, значит, само собой, мне. И разумеется, в будущем, когда я окончу свой институт.

Еще в одном мать неправа: она считает, что я постоянно играю, иными словами, притворяюсь.

Неправда! Вернее, притворяюсь, но иногда, далеко не каждый раз.

Скажем, Тая, моя бывшая жена. Разве можно допустить хотя бы на одну лишь минуту, что я притворялся, строил из себя влюбленного в нее, а на самом деле оставался холодным…

Вот уж нет! Никогда в жизни!

Она мне понравилась с той самой минуты, когда я увидел ее в нашем одиннадцатом классе, в школе рабочей молодежи.

Мать считает, что Тая не может не нравиться и что вообще она чересчур хороша для меня.

Ну, это как кто считает. Сама Тая, насколько мне известно, придерживается другого мнения.

Мы с нею то ссорились, то мирились. Порой я считал, это все, конец, больше мы уже никогда не помиримся…

Потом опять все разворачивалось как бы заново.

Должен сказать, что обычно первый шаг делал я. Хотя этот самый шаг было не так уж трудно делать, она всегда была готова к примирению.

Я привязался к ней. Прежде всего, она мне нравилась чисто эстетически, я люблю все красивое, а она, по общему признанию, хороша собой. У нее как будто неплохой характер, в достаточной мере покладистый. И она умеет обходить острые углы.

Как-то мать спросила меня напрямик:

— Ты любишь Таю?

— Да, — ответил я. — С нею легко.

Мать покачала своей многоумной головой.

— Тебе что? — спросил я. — Не нравится то, что я сказал?

— Так не говорят, — ответила мать. — Когда любят по-настоящему.

Я сказал:

— Вот уж не думал, что ты окажешься такой старомодной.

— Почему старомодной? — спросила она.

— Потому что мыслишь устаревшими, отсталыми категориями, предпочитаешь слова, одни только слова, не вдумываясь в их смысл. Все это не по мне…

— Артист! — сказала мать. На этом наша беседа закончилась.

Я ей ничего не ответил, потому что терпеть не могу спорить до хрипоты, выяснять отношения. Это — вульгарно и, разумеется, архинесовременно.

Однажды Тая сказала мне:

— Все видят голого, а я все-таки короля!

— Что это значит? — спросил я.

Она ответила:

— Вероника Кузьминична считает, что ты все время играешь.

— А как ты считаешь?

Тая улыбнулась.

— Все-таки я вижу короля, — повторила она. — Несмотря ни на что, вижу!

Она настоятельно ищет во мне одно лишь хорошее.

Потому простила мне косу, отрезанную у девушки, которая влюбилась в меня. Простила и ту памятную шутку с магнитофоном. И никогда не вспоминала обо всем этом, как будто и не было никогда ничего подобного.

Однако она не такая уж легковерная, а, напротив, проницательная, вглядчивая. И потому я старался «играть» так, чтобы не были заметны белые швы или другие проколы.

Как-то мы пришли к нам в МИМО на вечер, и Тая имела там большой успех. Ее приглашали наперебой, она танцевала без передышки.

А я не люблю танцевать, потому сперва я подпирал стену, глядя на танцующих, потом мне надоел шум, толчея и духота, и я вышел в коридор покурить.

И она нашла меня в коридоре. Робко посмотрела на меня.

— Ты не думай, я о тебе не забыла.

— А я и не думаю, — сказал я.

Она взяла мою руку в обе свои.

— Ты на меня не сердишься?

— С чего это ты взяла?

Глаза ее вопросительно смотрели на меня, я понял, она считает, что я ревную ее.

А я абсолютно, начисто лишен ревности. Этого чувства нет у меня в помине с самого моего рождения.

Однако разве можно показывать женщине, что не собираешься ее ревновать?

Она же может жестоко обидеться. Я отвернулся от нее и как бы через силу проговорил:

— Разве тебя интересует мое настроение?

— Перестань, Валюн, — сказала Тая.

— Нет, не перестану, — сказал я, внутренне смеясь, и вынул из кармана пачку сигарет.

— Не надо курить, — сказала Тая.

— Нет, надо, — возразил я.

— Какой ты, Валюн, — сказала Тая.

— Самый обыкновенный, — ответил я.

И, не глядя на нее, пошел дальше по коридору.

Я шел и думал:

«Пойдет или не пойдет за мной? Если не пойдет, вернусь, хватит ваньку валять…»

Она пошла. И я решил продолжать игру. Почему бы и нет?

Между окнами, в конце коридора стояло большое зеркало. Я глянул в него, увидел, как мы оба стоим в коридоре, она чуть позади, я — хмурый, сердитый, а у нее грустное лицо…

Тогда я обернулся к ней и сказал:

— Ладно, будет…

Она заплакала, а мне стало стыдно. Зачем все это? К чему? Кого я хотел разыграть? Мою жену? А ведь она искренне любит меня…

— Поедем домой, — сказала Тая.

— Еще рано, — сказал я. — Иди, потанцуй еще…

— Нет, — сказала она. — Поедем, я устала…

Мы сели в машину. Она прижалась щекой к моему плечу.

— Честное слово, Валюн, мне никто, кроме тебя, не нужен.

Я улыбнулся, включая скорость. Мне опять стало как-то не по себе: к чему вся эта игра? Зачем? Если бы я и вправду ревновал ее? А то ведь ни капельки…

Утром она встала рано, ушла на рынок, я притворялся спящим, она тихо закрыла за собой дверь, а я еще полежал с полчаса, думая о том, что происходило вчера. В сущности, мать права: я — артист, самый настоящий…

Прошло несколько месяцев, и Тая забеременела. Разумеется, она мне сказала об этом тотчас же. Я испугался.

Признаться, перспектива в моем возрасте стать отцом никак не радовала меня. К тому же материально мы с Таей решительно не обеспечены, жили, в сущности, на средства моей матери.

Правда, иногда кое-что подкидывали Таины родители. Но эти ограниченные, скучные, словно похмелье, люди были настолько не интересны, даже в чем-то неприятны мне, что, право же, я предпочел бы обходиться без их помощи. И без их присутствия.

Я спросил Таю как можно нежнее и мягче, я вообще старался всегда быть с нею предельно нежным, впрочем, это не составляло для меня никакого труда:

— Ты хочешь оставить ребенка?

— А как же! — воскликнула Тая и произнесла выспренним тоном, так, будто готовила некую роль: — Это такое счастье — иметь ребенка от любимого!

Я невольно поморщился. Не выношу декламаций, высокопарных выражений, всей этой чепухи на постном масле.

Она спросила обеспокоенно:

— А ты разве не хочешь ребенка?

— Хочу, — сказал я. — Но, детка моя, не сейчас.

— Почему не сейчас?

— Потому что я студент, — ответил я. — Тот самый бедный студент, который давно уже стал нарицательным персонажем.

— Нищий студент с собственными «Жигулями», — промолвила Тая.

Я обнял ее.

— Девочка моя, поверь, ты — самое мое дорогое в жизни, самое светлое, и я не могу, не хочу подвергать тебя даже самой небольшой неприятности.

Она спросила холодно:

— Ты считаешь ребенка неприятностью?

Я ответил:

— Потому что он для нас недоступная роскошь, мы просто не можем разрешить себе так шиковать. Вот подожди, я окончу институт, получу назначение, надеюсь, хорошее, куда-нибудь в наше посольство, в какую-нибудь банановую республику, тогда заведем мы с тобой ребенка, да не одного, а по меньшей мере двоих…

Я уговаривал ее так, словно она была маленькой, неразумной, а ведь на самом-то деле она старше меня на два с половиной года.

Я уговаривал ее до тех пор, пока она не согласилась. Я приводил различные доводы, один другого убедительней. Я говорил, что мы еще недостаточно много бываем друг с другом, что мы еще, так сказать, не насытились друг другом, а ребенок разъединит нас, отнимет ее от меня, а меня от нее, ведь все свое внимание она посвятит ребенку, а на меня просто не останется времени…

Кажется, последний довод оказался наиболее действенным. И Тая согласилась со мной.

Мы никому не сказали ни слова, ни моей матери, ни ее родителям.

Я сам отвез Таю в больницу. Когда я остановился возле ворот больницы, она обернулась ко мне, долго, пристально глядела на меня.

Я спросил:

— Что, детка, боишься?

— Нет, нисколько, — ответила она.

— А почему же ты такая грустная?

Она улыбнулась чуть заметно.

— Я подумала, на кого он был бы похож, наш сын, на тебя или на меня?

Потом вышла из машины и быстро пошла к приемному покою. Обернувшись, помахала мне рукой. И я поехал обратно.

В тот день у меня было сумрачно на душе. Все время передо мною стояли Таины глаза, сухие, без слез…

Потом через день я привез ее домой. И никто ничего не узнал, ни один человек.

Только однажды, уже много позднее, я спросил ее:

— Ты что, была уверена, что это был бы сын, а не дочь?

Она ответила:

— Мне так казалось.

Первая наша крупная ссора произошла в магазине спорттоваров «Динамо», где я выбирал удочки.

Рыбалка была моим последним увлечением, и удочки я выбирал придирчиво. Я брал каждую удочку и, чтобы проверить ее, закидывал удочку вперед. Так я проверял ее гибкость и упругость.

Тая все время стояла рядом и выговаривала:

— Перестань! Ты же заденешь кого-нибудь непременно! Ну, как так можно?

Потом она рассердилась не на шутку и ушла. А я выбрал себе удочку такую, какую хотел. И отправился в институт.

Вечером мы, как обычно, встретились дома. Она отвернулась от меня, когда я хотел поцеловать ее.

— Что с тобой, крошка? — спросил я.