«Нет больше на свете Петра Васильевича Савраскина. Умер. Не вынес операции. Я как чувствовал: поехал в госпиталь в тот день. Подъезжаю к перевозу и вдруг вижу: бежит ко мне старик перевозчик. „Товарищ! — кричит. — Товарищ! Заходи!“ Привел в будку, наливает стакан вина, протягивает. Я говорю: не пью, мол. „Сегодня можно. Поздравляю, товарищ!“ — „Не могу“. — „Ты откуда?“ — „Из Студеной“. — „Не слыхал?“ — „О чем?“ — „По радио!“ — „Нет, говорю, у нас радио. Не успели провести“. Поманил он меня на улицу да так таинственно подал бинокль: „За реку гляди. На площадь“. Посмотрел я, а там народу видимо-невидимо, смотрят вверх, на круглое радио, смеются, обнимаются, ревут. Старик тоже заплакал. „Сломали фрица, — говорит. — Поздравляю, товарищ. Победа. Где папка-то?“ — „Погиб!“ — „У меня двое живы, а семеро тоже… Девятерых отправил!“ Попросил я у него лодку, переехал через реку и прямым ходом в госпиталь. А там и не обсказать, что делается! Раненые танцуют, пляшут, поют. Одного безногого прямо в тележке подняли на плечи. Он играл на гармони. Увидел я знакомую медсестру, подошел, спросил о Савраскине. „Ох, парень, говорит, умер „Красно солнышко“. Не дожил до счастливого дня. Узелок тебе оставил“. Принесла узелок, взял я его и пошел. Смотрю теперь на медали, на орден, на фотографию… Тяжело. И вот что я придумал. Не зря мне свою фотографию оставил Петр Васильевич. Сам говорил: запомнил его предатель. И остается мне одно: показывать фотографию всем, кто придет с войны. Вдруг он, гад, выдаст чем-нибудь себя, испугается. Показывать надо так, чтобы человек не ожидал. Посмотрит — и будто молнией его ударит. Съездил в город, и там мне сделали еще десять штук. Плоховато, правда, сделали».

«Анюткин отец пришел. Радости было… Вся деревня сбежалась. Конечно, пир горой! Когда изба опустела, положил я фотографию на стол прямо перед дядей Димитрием. Он выпил, хотел поставить стакан, увидел Савраскина, посмотрел, подает мне: „Обронил кто-то. Нездешний“. Начал мне говорить, как жить будем дальше, что осенью я учиться пойду, хватит, наработался, папку хорошими словами припомнил. Нет. Не он».

…«И вовсе смешно получилось. Подложил я фотографию Григорию Мартынову. Он смотрел-смотрел да как закричит: „Раиса!“ Раиса тут как тут. „Это кто?“ — кричит. „Где?“ — „Теперь мне все понятно!“ Фотографию я мигом спрятал, а Григорий разбушевался. Ходит по избе, кулаками машет. Страх! „Это хахаль Раискин! Городской! Я его сразу по роже узнал! Сенькой зовут! Я кровь проливал, а она здесь прохлаждалась! Убью!“ Начал он шарить по столу. „Где он? — кричит. — Где?“ Раиса перепугалась, ни жива ни мертва стоит, трясется. „Кто?“ — спрашивает. „Сенька!“ — „Какой Сенька?“ — „Хахаль твой!“ — „Гриша! Опомнись! Погиб ведь он. В сорок первом“. Григорий сел, долго смотрел в угол. „А фотография?“ — спрашивает. „Какая фотография?“ — „Только что видел! В руках держал! На столе была!“ Раиса осмотрела весь стол, пол обшарила. „Нету, говорит, никакой фотографии“. Григорий ко мне: „Мишка! Ты видел?“ — „Знать, говорю, не знаю и ведать не ведаю“. Раиса села и во всю-то головушку заревела. Григорий пошел к колодцу умываться. Я следом. Плещется он студеной водой, голову поливает. „Видать, говорит, перебрал малость“. Не он».

«Сегодня встречали Героя Советского Союза Мирона Евсеича Вахрамеева. Его привезли на райкомовской машине. У сельсовета образовался митинг. Гражданский громко сказал: „Товарищи! Мы встречаем нашего славного земляка, лейтенанта дивизионной разведки Вахрамеева Мирона Евсеича!“ И захлопал. Кто-то тоже из наших хлопнул. Мирон Евсеич хотел что-то сказать, да вдруг увидел Нюру, жену свою. Она бежала к машине, а за ней ребятишки. Старший, Володька, обогнал мать. „Товарищи, — сказал Мирон Евсеич. — Дорогие мои товарищи…“ А гражданский ему подсказывает: „От имени гвардейской ордена Боевого Красного Знамени дивизии…“ Я рядом стоял, хорошо слышал. Мирон Евсеич глянул на него волком — да к Нюре, к детишкам! Так они и встретились, на глазах у всего народа. Вечером в вахрамеевскую избу не зайти было, так вынесли столы во двор, там и гуляли. Орденов-медалей у Мирона Евсеича! Вот и спрашивает он, кого, мол, убили-то? Тишина сделалась лесная. А потом одна голос подала, другая, третья… „Петруху“, „Коленьку“, „Сашу“, „Учителя Трофимова“, „Васятку-конюха“, а Степка-маленький весело так крикнул: „И моего папку!“ Долго молчал Мирон Евсеич, потом взял гармонь да и заиграл. И пошли бабы плясать. Я положил фотографию на землю. Мирон Евсеич увидел, но не поднял, а когда кто-то наступил на Савраскина, приглушил гармонь и шепнул мне: „Подними. Солдата затоптали“. Я поднял».

«Не мог я показать Савраскина Николаю Давыдову. Он явился незаметно, присел на завалинку, ждет. Я ему говорю: „Придет“. А он свое: „Не придет. Зачем я ей такой?“ У него лицо в шрамах, обожженное, и руки нет. Слышу, бежит кто-то, торопится. Смотрю, она, почтальонша. „Вон, говорю, бежит“. Николай стал закуривать, да с одной рукой сразу не закуришь, табак просыпал, встал. Почтальонша подбежала, охнула и лицо закрыла. Николай отвернулся и круто зашагал. Она за ним: „Коля! Милый! Родненький!“ Догнала его, прижалась, а у него по лицу слезы ручьем. Убежал я на Стригу, упал в ромашки да и тоже наревелся досыта. Смотрю в небо, а на нем облака. Спокойные, белые. Нет, думаю, надо идти. Встал и пошел».

На этом дневник Мишки Башарина закончился. Венька снова перелистал страницы, хотел еще почитать, но вдруг услышал шорох. В проеме колокольни показалась рыжая голова Вальки Чебыкина.

— Ага! Испугался?

Венька сгреб узелок и сунул его под рубашку. Одна из медалей выпала, но Венька быстро подобрал ее.

— Подумаешь, — сказал Валька, поднимаясь на настил. — Невидаль. Медалька… у моего отца их навалом.

— Испугался, испугался! — закричала Галинка, тоже вылезая из проема.

— Ты-то откуда взялась? — искренне удивился Валька.

Венька, крепко прижимая узелок и берестяной туес к груди, обошел своего друга, плечом оттолкнул Галинку и нырнул в проем.

— Невидаль, — повторил Валька. — Я их, медалей, сколько хочешь могу достать…

Галинка подошла к краю колокольни. Она видела, как Венька вышел из церкви, оглянулся несколько раз и скрылся в густых зарослях малинника.

— Валька, — задумчиво произнесла девочка. — А он испугался…

— Испугался он здорово, — подходя к Галинке, подтвердил Валька. — С чего бы?

— Вот именно, с чего?

Далеко на лугу медленно двигался комбайн. Возле речки неторопливо шло стадо коров. Вспорхнули голуби и заметались под куполом колокольни.