— Не надо, — застегивая платьице, попросила Галинка.

— Что? — не понял участковый.

— Не надо никому ничего говорить.

— Вот те и раз! — удивился Мирон Евсеич. — Это почему же?

— Так.

Вахрамеев подумал немного и решительно сказал:

— Не могу, милая. Я кто?

— Милиционер.

— Участковый уполномоченный я. И, между прочим, старший лейтенант. Какая, значит, моя первая обязанность?

— На мотоцикле кататься.

— Порядок! Порядок — моя первая обязанность. Понятно?

— Ага.

— А с тобой, понимаешь, можно сказать, полный беспорядок получился.

Мирон Евсеич посмотрел на девочку, строго покашлял и не спеша зашагал по дороге.

— Дядя Мирон! — бросаясь следом, крикнула Галинка. — Не говорите!

Участковый остановился, посмотрел на девочку и начал закуривать.

— Да-а, времена-моменты, — протянул он. — Это что же получается? Черт те что получается! Хулиганство налицо, а я, значит, должен молчать?

— Они не хулиганы.

— А это уж мне позволь решать. Да ты, Галинка, не бойся. Не тронут. А если тронут, у меня разговор короток!

— Дядя Мирон, а если я вам что-то скажу? Секретное!

— Секретное? Говори.

— Дайте слово, что никому не расскажете?

— Ладно, — внимательно посмотрев на девочку, решился участковый. — Даю.

— Они фотографию хотели отобрать.

— Какую фотографию?

— Отвернитесь.

— А?

— Отвернитесь, говорю!

— Ага, — дошло до Мирона Евсеича. Он отвернулся, подождал. — Готово?

— Готово, — ответила Галинка, протягивая фотографию.

Вахрамеев долго смотрел на фотографию, хмыкал, покачивал головой, курил, часто и глубоко затягиваясь.

— Занятная карточка. Они для чего у тебя ее отнимали-то? Да ты говори, коли уж начала. Видел я этого солдатика. Давно, правда, было…

— Вот и Коля Однорукий видел!

— Да ты-то откуда знаешь?

— Я Веньку выследила. Он ему фотографию показывал. А Коля и говорит: «Видел я эту фотографию». А вот когда — так и не вспомнил.

— А я помню, — сказал Мирон Евсеич, но сразу же перевел разговор. — Рассказывай, Галинка, рассказывай. Он как показывал — тайно или открыто?

— Тайком. Подложил на траву, спрятался и ждет. Дядя Коля поднял, долго удивлялся, позвал тетю Настю и говорит: мол, жениха Танькиного нашел! В кармане лежит.

— В каком кармане? — не понял Мирон Евсеич.

— Коля в карман фотографию-то положил, а пиджак повесил на поленницу.

— Ну-ну, дальше что было?

— А и правда, дядя Мирон, Танька с солдатом гуляет. Сама на танцах видела.

— Молодец, — похвалил девочку участковый. — Тебя бы ко мне в разведку, понимаешь.

— Венька, пока Коля за тетей Настей ходил, и вытащил фотографию. Тетя Настя и заругалась. «Из ума, говорит, выжил, старый дурак, иди, говорит, лечись! Небось, говорит, выпил, вот тебе и кажется!..» — начала придумывать Галинка. — Ушла она, тут Коля и припомнил, что он видел где-то фотографию.

— Дело ясное, что дело темное, — задумчиво произнес Мирон Евсеич. — Ну, что Венька красный следопыт и что все вы красные следопыты, это я знаю. И что Венька письмо из Москвы получил, тоже известно. В город ездил. За учебниками. Погодь, погодь… Хм… За учебниками… А я его где видел? Точно! В больнице. — Мирон Евсеич снова пригляделся к фотографии. — Занятная карточка… Значит, так, Галинка. Никому ни гугу! Молчок! Тут дело нечисто. Я, Галинка, старый разведчик. Ста-арый… Да и тебя на мякине не проведешь. Мы посмотрим, кто кого! Карточку эту я у тебя возьму, а ты скажи, потеряла, мол.

— Не поверят.

— Ничего. А ты все равно скажи.

— Дядя Мирон, а где вы видели солдатика?

— Потом, Галинка, потом. Договорились? Ни гугу!

Мирон Евсеич спрятал фотографию Савраскина в бумажник и прямым ходом направился к Венькиной матери.

Анна Дмитриевна поливала огород. Заметив участкового, она спросила:

— Мой не натворил ли чего, Евсеич?

— Да нет, Анюта, наоборот. Хвалить иду. — Мирон Евсеич прислонился к забору. — Каковы огурчики?

— Грех жаловаться, Евсеич. Один к одному, как солдатики.

— Солдатики, — повторил участковый. — Купил Венька учебники?

— Какое! — вытирая руки о фартук и подходя, заговорила Анна Дмитриевна. — Прямо беда. Скоро в школу, а учебников нет. О чем только учителя думают?

— Учителя здесь ни при чем, — резонно заметил Мирон Евсеич. — Ты пораскинь, сколько миллионов ребятишек в школу пойдет? То-то и оно. Десятки! А каждому, понимаешь, новенькие учебники… Твой Вениамин вроде ездил за ними в город?

— Ездил, — помолчав, ответила Анна Дмитриевна. — За что хвалить его собираешься?

— Хвалить-то? — задумался участковый. — Красный следопыт ведь он у тебя. Письма, говорят, из самой Москвы получает… Это большое дело — быть следопытом. Вот за это самое, что не хулиганит, добрым делом занимается, и хочу похвалить. — Мирон Евсеич помолчал, покурил. — Он моего дружка разыскивает.

Участковый, не зная, кого именно разыскивает Венька, умолк, ожидая, что Анна Дмитриевна сама скажет, и не ошибся.

— Пришла ему бумага на Степана Ивановича, пришла. Сообщили, что пропал без вести. Ходил он к тетке Настасье. Чего уж она ему рассказала — не знаю, только видела, как они письмо с Валькой сочиняли.

— Слышал я, будто и второе письмо он получил.

— Спрашивала. А он… — Анна Дмитриевна задумалась. — Что же он ответил? Да ничего не ответил. Получил, мол. Все то же. Без вести. Чудной он стал в последнее время, Венька-то мой. Все больше молчит. С утра уходит на рыбалку, а рыбы не приносит…

— Не приносит? — повторил Мирон Евсеич.

— И еще один разговор у меня из ума не выходит, — продолжала Анна Дмитриевна. — Рассказала я ему о Мишке Башарине. Нас женихом и невестой дразнили. Ты должен помнить.

— Помню, помню… Как же! Жених да невеста. Хорошо помню.

— Вот, значит, я возьми да и скажи: мол, до сих пор не верю, что Мишка своей смертью умер…

— Ты чего такое несешь, Анюта? — перебил участковый. — Ты подумай, чего несешь-то!

— А я думала, хорошо думала. Я и следователю говорила, и тебе, Евсеич. Да вы после войны будто ошалелые были. Очерствели душой. Да и понятно. Столько смертей наглядеться! Поневоле очерствеешь.

— Да, да, — произнес Мирон Евсеич, — Припоминается мне такой разговорчик…

— Да еще узелок этот…

— Какой такой узелок? — чуть не закричал участковый.

— Беленький…

— Пойдем-ка, Анюта, в избу. Чайку попьем да и поговорим ладком. И про узелок, и про август месяц сорок пятого…

И, шагая к крыльцу, вдруг припомнил Мирон Евсеич вечер, как играл он на гармони, как плясали бабы и кричали частушки, как появилась перед ним фотография солдатика и как сказал он Мишке, чтобы он поднял ее. И Мишка поднял. А куда же он девал ту фотографию? «Ах, разведчик, разведчик, — сердцем чувствуя неладное, ругал себя участковый. — Герой липовый! Права Анютка, очерствели душой после войны…»

Ничего не утаила от Мирона Евсеича Венькина мать, все рассказала. И про узелок, и про мужчину в церкви, и про то, как шел Мишка на руках к березе, и что Венька обманул ее, не ездил он за учебниками, а где был, ей неизвестно.

— Так, так, — приговаривал Мирон Евсеич, слушая рассказ Анны Дмитриевны. — Все?

— Как на духу, Евсеич. Все высказала. С моим, сам знаешь, много не поговоришь, а молчать тоже не могу. Вижу, скрутило мальчонку.

— Ты вот что, Анюта, — сказал Мирон Евсеич. — Не ругай его. И ни о чем не беспокойся.

— Неужто есть, Евсеич, о чем беспокоиться?

— И пусть он на рыбалку ходит. Не ругай. Рыбы, я слыхал, и впрямь не стало. Выдра балует. И опять же говорю, ни о чем таком не думай. Не сомневайся. Теперь-то уж…

И участковый крепко сжал кулак. Потом он попрощался и ушел. По пути к избе Башариных он сопоставлял известные ему факты и все больше уверялся, что дело нечистое. Конечно, Мишка подложил ему фотографию. Больше некому. Для чего? Венька, разыскав где-то фотографию, снова подкладывает, и не кому-нибудь, а фронтовику, Коле Однорукому. Откуда у Веньки фотография? Где нашел? В узелке? Как же тогда-то, в сорок пятом, не обратил он внимания на Анюткины слова о каком-то дяденьке в церкви. Говорила она. Помнится, в избе Коли Однорукого и говорила. Или у Григория Мартынова? Нет. У Коли. Кто был в избе? Все были. Все фронтовики.

А что за дяденька был в церкви? Надо полагать, что Мишка показывал фотографию сразу же по приезде фронтовиков. К примеру ему, Мирону Евсеичу, он показал сразу. Утонул Мишка в августе. Кто в августе пришел? Коля Однорукий, Василий Чебыкин, Тимоха Аржаков… Трое. Значит, кто-то из троих. Ну, с Колей и Василием разобраться можно хоть сейчас, а вот с Тимохой… Далеко живет Тимофей Аржаков. Кто-то из троих молился и в церкви, если предположить, что предатель и неизвестный в церкви — одно и то же лицо. Для чего он пришел в церковь, какие грехи отмаливал?

Настасья была дома не одна, с зятем. На вопрос Мирона Евсеича о Веньке она охотно ответила:

— Был у меня Веня. Хороший парень. Все у него по-серьезному, по-деловому.

Павел сидел за столом, обедал.

— Чем недоволен? — спросил его участковый.

— Известно чем, — сказала Настасья. — Зины дома нет.

— Ей дохнуть некогда, — защитил Настасьину дочь Мирон Евсеич.

— Непорядок, — хмуро произнес Павел. — Жена есть жена.

— Венька-то для чего к вам приходил? — равнодушным тоном спросил участковый.

— Письма Степановы читал. Писал чего-то. Про какого-то Петруху. Так, что ли, Павел?

— Вроде.

— Петруха-то кто такой?

— Вычитал про него Вениамин в письмах. Он красный следопыт, Веня-то.

— Петруха Савраскин, — оживляясь, сказал Павел. — Венька и на него запрос сделал. Шерлок Холмс! Да вот только ничего путного ему не сообщили.

— Савраскин, — словно бы запоминая, проговорил Мирон Евсеич. — Нашла чугун-то, Настасья?

— Где найдешь? Сдали. Да я не в обиде.

Мирон Евсеич посидел немного, пожурил Павла за то, что тот быстро ездит по деревне, попрощался и вышел. «Ну, что же, Мирон, — шагая по улице, подумал он. — Надо ехать в город. В больницу. У Веньки ты ничего не узнаешь».

Подойдя к своему дому, он вывел из небольшого гаражика служебный мотоцикл, посмотрел на часы, решил, что до вечера обернется, и сел в седло.