— А я помню, как ты с фронта пришел, — выпрямляя фотографию, вспомнил Мирон Евсеич. — В августе дело было. Где задержался-то?

— Задержали.

— Бывает… В августе дело было, — повторил он. — Ты что, Тимоха, в церкви делал? Какие грехи замаливал? А? — Мирон Евсеич распрямил фотографию. — Смотри ты! Фронтовик! Ты, случаем, с ним не знаком?

— Пойдем-ка, Мирон, тяпнем по стаканчику, — предложил Аржаков. — Я коньячок привез. Да не какой-нибудь, а армянский. Пять звездочек!

— Богато живешь. — Мирон Евсеич пригляделся к фотографии Савраскина, вытащил другую, сравнил. — Похожи. А, Тимоха?

Аржаков резко шагнул к участковому.

Мирон Евсеич заученным движением схватил Аржакова за руку, сжал, негромко посоветовал:

— Спокойно. Ведь сказал же — всю войну в разведке. И теперь, понимаешь, на посту. — И, суровея, меняясь в лице, приказал ему: — Идем!

А по берегу, со стороны деревни, бежали люди, и впереди всех мчался Венька Захаров.

Через несколько дней библиотекарь Сеня вывесил в клубе две увеличенные фотографии — Степана Ивановича Башарина и Михаила Башарина, отца и сына. Вывесил он их на стене, где находились портреты погибших. Пришла Настасья Башарина, долго смотрела на портреты, тихо плакала и вытирала слезы большим белым платком. Венька, Валька и Галинка видели Настасью через окно клуба. А когда Настасья вышла, они незаметно проводили ее до избы.

Был сентябрьский пасмурный день. Бежали по небу большие тучи, дул ветер, шевеля, выбивая из-под платка седые Настасьины волосы.