– Надломился я, Афоня! – он уронил голову на сжатые перед собой на столе кулаки, голос хрипел и дрожал. – Впервые в жизни струхнул, в коленках ослаб!.. Чин-чинарем определил я трех мужиков с семьями на высылку, а они об этом откуда-то до поры узнали. Подкараулили на волоку. Ночь накануне я не спал, сморило по дороге, в седле аж задремал. Поначалу подумал – сам с коня упал. Хотел на ноги вскочить, а уж один вахлак на мне верхом сидит, руки выламывает и ремнем вяжет, да еще двое подле с топорами стоят. Говорят: «Узнали мы от верного человека, что ты и нас надумал извести, как злейших врагов. Какие ж мы враги? Один, вон, красноармеец бывший и другие своим хребтом достаток добывали. Одно лишь горе ведают люди от тебя… И посему надумали мы над тобой суд-расправу учинить. Молись Богу, коль еще веришь в него!» Отошел мужик немного, обрез на меня наставил, затвором клацкнул. И все во мне ровно перевернулось, вся жизнь перед глазами промелькнула… Жена, дочки прямо передо мной будто очутились, заулыбались жалостливо так… И знаешь, на колени упал… – Павел заскрипел зубами. – Мужики, говорю, пощадите, не убивайте! Дочерей, говорю, пожалейте, ведь трое их у меня, да и баба опять на сносях! Себя не жалко, а они сгинут!

Тот мужик, что постарше, обрез у напарника в сторонку рукой отвел. Поостынь, мол, маленько, подумать надо… Отпустим тебя, Павел с миром, только ты слово дай, что потом ни нас, ни семей наших пальцем не тронешь. А коли не сдержишь, то под землей сыщем, детям расквитаться накажем, мертвые к тебе придем… Дал я слово. Развязали, – уходи!

– А ты их опосля в бараний рог?! – сжимая кулаки, скорчил зверскую рожу Афанасий.

Павел устало и тоскливо посмотрел на брата:

– Что я, иуда какой? Низко, братан, ставишь. Понял я, что больше мне на этой должности не повертеться. Моих детей пожалели, а мне чужих не жалеть? Да и правильно ли все это делается-то?!

Афанасий насторожился, метнул испуганный взгляд на занавешенные окна. Павел мрачно усмехнулся:

– Ишь, какой опасливый стал! Не боись! Я так теперь ничего не боюсь. Пойду завтра к секретарю райкома, пускай что хотят, то со мной и творят…

Афанасию не удалось узнать, на что сослался Павел, чтобы его отставили от должности, однако, вскоре он уже работал простым мастером на сплавучастке. Братья виделись редко, мимоходом. Так и прошло несколько лет…

О разговоре с братом тем поздним вечером Афанасий уже основательно подзабыл, но однажды пришлось вспомнить все дословно.

Весной тридцать седьмого года неожиданно арестовали скромного неприметного человечка Селезнева, бухгалтера коммунхоза, потом еще кое-кого увез «черный ворон». У Афанасия сердце в пятки ускочило, когда ему принесли вызов в районный отдел НКВД. Но следователь, в котором Сальников с удивлением узнал своего прежнего участкового милиционера – балбеса Куренкова, встретил Афанасия Николаевича радушно:

– Сколько лет, сколько зим! – он с чувством потряс Сальникову руку. – Присаживайтесь! Рассказывайте! Как жизнь, как работа?

Афанасий Николаевич, недоумевая, пожал: жизнь как жизнь.

– А как это у вас, председателя горсовета, прямо, извините, под носом сумела окопаться целая банда вредителей и врагов народа? Ведь готовили заговор. Ни много ни мало, хотели законную власть в районе свегнуть. Этот ваш Селезнев намеревался выехать в Москву и – подумать страшно! – хотел устроить покушение на жизнь нашего дорогого и любимого… – Куренков, округлив ровно полтинники глаза, обернулся к портрету, висевшему над ним на стене.

Афанасий Николаевич ахнул, прикрыл ладонью рот. Слово «ваш» неприятно покарябало слух, и, ощущая противную дрожь в коленках, Сальников залепетал заплетающимся языком:

– Какой он мой… Поди да разгляди их под личиной-то! Все однакие… кабы знатье!

– Вот, вот! – следователь повернул колпак настольной лампы, и Афанасий Николаевич на мгновение ослеп от яркого света. – Надо знать! И не теряйте бдительности. Чуть что – сообщайте нам сразу же. Еще неизвестно, что за элементы засели в горсовете… – Куренков сделал выразительную паузу. – Вокруг вас!

Слепящий сноп света опять уткнулся подслеповато в столешницу, Афанасий Николаевич, протирая глаза, вздрогнул, почувствовав на своем плече ладонь следователя, подобравшегося неслышной кошачьей походкой.

– Это я вам по старой дружбе советую. Мало ли что может случиться…

Выйдя из сумрака подвальной комнаты отдела НКВД на волю, Афанасий Николаевич долго не мог нахвататься воздуха жадно распяленным ртом: там, в подвале, показалось, сдавило грудь – навсегда, так что уж больше не вздохнуть полно и свободно.

Но через неделю тяжесть в груди перестала ощущаться, лишь душу разъедал неприятный осадок. «Кто он есть, этот Куренков?! Балбес, придурок! – чертыхался в сердцах Афанасий Николаевич. – И надо же, чтобы я перед ним… Ишь, каждая вошь на ровном месте выделывается!..»

Сравнение с вошью что-то не понравилось Сальникову самому, но корить себя за пережитые минуты страха перед каким-то «недоноском» он не переставал.

Известие о том, что арестовали первого секретаря обкома, Афанасия Николаевича буквально пристукнуло по «тыковке». Занавесив плотно окна, он беспокойно метался дома по горнице, хватался за голову. Ладно, бухгалтеришко Селезнев – вечно косился с ехидцей из-под стеколышек очков, чистюля, интеллигент! Или зять царского полковника Введенского учитель Зерцалов, дворянин-недобиток, которого тоже увезли в «воронке». С этими хоть все понятно. Но тут…

В газетах вовсю шумели о процессах над врагами народа в Москве. И если уж там – думал Сальников – и над такими большими людьми! Коренастая, крепко сбитая фигура следователя Куренкова перед его глазами вырастала до чудовищных фантастических размеров, и, отбросив газету с очередным сообщением, словно страницы ее накалялись вдруг добела, Афанасию Николаевичу хотелось забиться куда-нибудь в щель за теплой печкой. Как сверчку. Но надо было держать себя на работе подчеркнуто сосредоточенно, без малейшей тени намека на страх, не дающий спать спокойно по ночам, в докладах подбирать слова похлеще и попохабнее, поминая пресловутых «вредителей», и быть осторожным, очень осторожным. Револьвер под подушкой и прочные ставни на окнах теперь не защита.

Тут братец Павел и «подкачал». Весной на сплаве плоты застряли у моста через реку, громоздясь друг на друга, и Павел, чтобы избежать затора, приказал взорвать мост. Мост взлетел на воздух, а Павла через пару часов арестовали, как злостного вредителя.

Афанасий Николаевич от такой вести долго не мог прийти в себя. С братом виделись буквально пару дней назад.

Павел, довольный, рассказывал: «Мужикам в артель котел понадобился. Где взять, ума не приложу. А потом понял… У дома, где живем, банька старая имеется, подладил я ее. Мужикам говорю: вы ночью в баньку прокрадитесь и котел своруйте. Под утро слышу – прутся по огороду, как стадо коров на водопой. Жена у меня проснулась и прислушалась: „Вроде б кто-то возле дома бродит?“. „Поблазнило тебе“, – отвечаю, а едва держусь, чтобы не расхохотаться. „Чем-то брякают у бани, кажись?!“ „Со сна чего не померещится!“ Не могу, руку зубами закусил, ну, точно, продам мужиков! Ничего, успели, убегли с котлом. Утром баба в слезы, я – в хохот, что операция удалась».

«Совсем дураком ты стал, Паша!» – не сказал вслух, подумал тогда Афанасий…

Вот и теперь мост наверняка можно было бы не взрывать, по-другому выкрутиться, на стихию списать. Нет, подставил шею. «Сам втяпался и меня за собой потащит. Пусть не он сам, другие поволокут», – Сальников представил широкоскулое, с жесткими безжалостными глазами лицо Куренкова. «Надо что-то скумекать. А если… упредить? – осенило Афанасия Николаевича. – Попро буем!»

Вынув из стола чистый лист бумаги, Сальников, обмакнув перо в чернильницу, принялся бойко выводить – нужные слова приходили сами собой:

«Довожу до вашего сведения, что я еще не сегодня подозревал, что мой брат Сальников Павел Николаевич переродился и стал вредителем и врагом трудового народа. До поры до времени он вынашивал и скрывал свои мерзкие намерения. Говорил лишь как-то, что не верит в достижения и успехи коллективизации, что все это зря, и, видимо, вел соответствующую агитацию среди народа. Скрывал искусно от раскулачки ряд мироедов, вдобавок выходящих грабить обозы с хлебным припасом на дорогах. Без сомнения был в сговоре с ними. Так что взорвать злодейски мост, в то время как весь трудовой народ по-ударному строит социализм, для него было пара пустяков.