В доме появлялись все новые люди, интересовались, как идут поиски, иногда приносили новости. Однажды кто-то привел американца, ассистента профессора Роберта Гейла, американского специалиста по пересадкам костного мозга, работавшего в клинике Гуськовой. Американец явно осторожничал и почти ничего о чернобыльцах не рассказывал. Но зато он много говорил об опасностях ядерной войны. Диссиденты слушали его вежливо, предоставляя Анастасии задавать вопросы. Не выдержала она сама.

– Неужели вы не понимаете, что меня интересуют сегодня не предполагаемые ужасы третьей мировой войны, а положение облученных сейчас, в мирное время. Меня не надо агитировать за мир и разоружение. Я сама коммунистка, директор школы, и эти вот ваши истины каждую неделю слушаю на наших школьных политических занятиях из уст пионеров и комсомольцев. Меня интересует то, для чего вас пригласили в Москву – судьба этих и других облученных.

Американец улыбнулся, пытаясь скрыть неловкость, и вдруг заговорил совсем в другом тоне.

– Как вы думаете, для чего меня пригласили в Москву? Меня, доктора Гейла, других врачей и большого друга вашей страны Армана Хаммера? Это только для нас, врачей, чисто научный визит, но не для вашего правительства, не обольщайтесь. Наши советские коллеги могли бы справиться и без нас. В этой области они вполне на нашем уровне – такие же невежды, как и мы. Честно говоря, я вообще не уверен, что при данной форме лучевого поражения необходимы эти пересадки костного мозга. Раз уж вы, коммунистка, советский педагог, заговорили откровенно, я тоже отвечаю вам откровенностью. По моему мнению, наше пребывание здесь имеет скорее политический характер. Ваше правительство допустило эту катастрофу, а теперь пытается преподнести ее как общую беду всего человечества. Тогда им и отвечать не за что. Таинственный атом, что с него возьмешь!.. Вот почему они нас сюда вообще пустили – для собственного алиби. Мы, врачи, тоже знаем очень мало. Это здесь в Москве триста больных из Чернобыля, а сколько в Киеве? Нам не говорят. Могу лишь сказать вам, что медики должны наблюдать в течение многих лет всех, кто попал под сильное облучение в первые дни аварии. Таких людей около ста тысяч, по нашим данным. Больше я ничего не могу вам сказать.

Каждый вечер Анастасия и Наташа проводили целые часы у приемника, слушая западные станции. Сообщения их были осторожными, но чувствовалось, что говорившие в эфир сами имеют куда более тревожную информацию, чем решаются сообщить советским радиослушателям, не имеющим почти никакой. Анастасию поразило, что западным гражданам разных стран давались рекомендации о том, как вести себя в условиях повышенной радиации, чего избегать, что не употреблять в пищу. Наташа записала советы западных врачей на магнитофон, а потом они с Анастасией до утра их перепечатывали несколько раз на машинке, сменяя друг друга. Старенькая «Олимпия» Наташи брала лишь четыре копии, но за ночь они сделали десять закладок и получили сорок копий. «Вот бы видела меня сейчас Анна? – подумала Анастасия, сидя в наушниках за магнитофоном и машинкой. – Чем не диссидентка?» Но она делала эту работу лишь потому, что это было нечто практически необходимое и полезное многим людям. Никаких политических воззваний она бы печатать, конечно, не стала. «Каждый человек имеет право получить информацию, оберегающую его здоровье. В этом нет никакой политики», – говорила она себе.

Наконец, ей сказали, что, похоже, удастся устроить свидание с одним из больных чернобыльцев в клинике Гуськовой. Помогли хлопоты Наташиных друзей. Санитаркой в отделении чернобыльцев работала бабушка одного из знакомых Наташи. Она-то, пожалев «бедную учителку», разыскивающую сестру, велела передать ей, чтобы приходила в воскресную ночь, когда будет ее дежурство, – проведет и познакомит «со своими больными».

За полночь один из новых знакомых подвез Анастасию к шестой больнице. Какими-то закоулками он привел ее во двор отделения, где им добрых полчаса пришлось поджидать старушку-санитарку возле больничной помойки. Наконец она вышла из какой-то полуподвальной двери с двумя мусорными ведрами в руках.

– Ай, давно дожидаетесь? Ну, идите за мной. Вот халат, наденьте прямо тут. А коли остановят, то отвечайте на иностранном каком языке – постесняются расспрашивать, поди. А вы тут оставайтесь! Вот тут, у забора, в тенечке за кустиками схоронитесь и дожидайтесь нас назад.

Анастасия облачилась в белый халат и пошла за старушкой.

Встреча происходила в дежурной комнате отделения. Анастасию провели туда через служебные помещения и кухню: больных «лучевкой» днем и ночью тщательно охраняли от контактов с посетителями.

Анастасия довольно долго сидела на диване и ждала, волнуясь и обдумывая вопросы к больному.

И вот раскрылась дверь, и он вошел, сел в кресло. В первую минуту Анастасия не могла с ним заговорить: с первого взгляда она поняла, что перед нею неизлечимо, смертельно больной человек и что болеть ему осталось немного. Он был не просто бледен, в его лице вообще не было красок. На голове лежали слипшиеся от какой-то мази редкие пучки волос. Лысел он клочьями, не так, как лысеют с возрастом. Но самая отчетливая печать болезни была в его глазах. Отрешенность и прозрачная тоска стояли в них. Заговорил он первый.

– Вы хотели что-то узнать о своих родных. Кто они?

Голос у него был тусклый и шелестящий, будто шел из-за плотного занавеса. Анастасия вздохнула и начала.

– Я разыскиваю свою сестру с детьми и ее мужа. Уже идет вторая неделя, как от них нет вестей. Муж работал на атомной, его зовут Иван Прихотько. Не знаете случайно?

– Знаю. И не случайно. Работали мы вместе и дружили с Иваном. Хороший был мужик. И жена ему досталась просто золото. Аленушку все кругом любили. Да ведь она ребенка ждала, бедняга…

– Она мне об этом не писала! Боже мой…

– Да рано еще писать было, ничего и не видно было. Это уж мне Иван как другу секрет открыл. Ищите, ищите сестренку-то… А я вот о своих тоже ничего не знаю. Живы ли, куда их вывезли? Говорят, не волнуйтесь, все эвакуированы. Если так, то чего же не пишут? Хоть бы знать, что с ними все в порядке…

Анастасия похолодела: вот оно как! Даже тем, кто умирает в этой клинике, о ком все газеты строчат героические оды, даже им трудно отыскать своих родных…

Больной погрузился в свои мысли и, казалось, забыл об Анастасии.

– Послушайте! Так где же был Иван в ту ночь?

– Иван? Иван в ту ночь дежурил на станции.

– А теперь где он? Вы это знаете?

– Знаю. В деревне Митино он. Туда наших увозят.

– Там что, какая-нибудь специальная больница?

– Кладбище там в Митино специальное. Всех нас туда свезут по одному. Ну, Иван раньше других отмучился.

Анастасия заплакала и плакала долго. Чернобылец спокойно и безучастно ждал, пока она возьмет себя в руки. А может, снова забыл о ней… Потом Анастасия подняла голову.

– А про Аленушку вы что-нибудь знаете еще?

– Нет, про Аленушку не знаю. Может, и она была среди баб возле станции. Сбежались они туда, когда зарево от пожара увидели и услышали, как «скорые» мчатся к станции. Ну, на территорию их, конечно, не пустили. А уж потом и рвануло. Так что ее-то поищите в эвакуации где-нибудь. Может, и жива она. Только этих баб всех тоже «скорые» увезли. По домам их не отпустили.

– Простите, ради Бога, что мучаю вас вопросами. Я вижу, что вам сейчас не до меня. Подскажите только, как же мне найти сестру, где искать?

– Если бы я знал… Я бы тогда свою жену с ребятишками тоже нашел. А я и не знаю: то ли она болезни моей испугалась и скрывается, то ли сама… Горевать или проклинать, не знаю. А вы поезжайте в Киев, там поближе и узнаете, может. И послушайте запишите данные моей жены и детей. Я тут прошу, прошу, а мне в ответ ни слова. Вдруг вы и моих по пути встретите? Расскажете им про меня… Да пусть жена напишет. Я хоть буду знать, что один на тот свет ухожу, что детей и ее вместе с собой не загубил. Запишете?

– Конечно! И обещаю вам, везде, где буду искать своих, там же буду искать и ваших. Спасибо вам, что вышли ко мне сюда, большое спасибо. И желаю вам…