«Дорогой Павел Иванович! У меня были редакторы по изданию Чехова и рассказывали мне вещи, которым я отказываюсь верить. Они говорят, будто во всех инстанциях «Огоньку» дано количество бумаги, необходимое для выполнения взятых на себя обязательств по Чехову, но Вы будто не допускаете полного издания Чехова, урезываете его на целую треть и ставите издательство даже юридически в невыносимое положение, никаких объяснений такому Вашему разрешительному действию не даете и ссылаетесь на то, что у Вас есть для этого особые «идеологические причины».
Я слишком давно знаю Вас, чтобы поверить в возможность подобного факта. Я просил поэтому тт. Сандомирского, Зозулю и Кольцова сообщить мне эти факты в письменной форме, чтобы дать мне возможность точно запросить Вас, в чем тут дело.
Это, конечно, не запрос служебный, так как Народным Комиссаром я больше не состою, а запрос в товарищеском порядке. Как главному редактору по изданию Чехова — том невероятном случае, если бы дело обстояло действительно так — мне бы предстояло обжаловать Ваши действия в соответственные инстанции. Но это мне вовсе не хочется, так как я уверен, что нам с Вами легче договориться. С ком. приветом А. Луначарский».
К этому посланию приложено и письмо членов редколлегии «Огонька» Михаила Кольцова (главного редактора), Ефима Зозули и Германа Сандомирского, в котором изложена суть дела и которое тоже имеет смысл воспроизвести полностью:
«Анатолию Васильевичу Луначарскому. Главлитом прислано распоряжение, согласно которому оказывается запрещенным к выходу более одной трети сочинений Чехова: рассказы, повести, все пьесы, фельетоны, очерки, статьи, весь «Остров Сахалин», «Записные книжки» и неоконченные произведения. Запрещение совпало с объявленной общественными организациями «Чеховской неделей». Издательство должно, исходя из этого запрещения, немедленно опубликовать в газетах, что издание сочинений обрывается на половине 17-го тома, что разница будет выплачена деньгами. Конечно, такое объявление, помимо своего общественно-скандального характера, вызовет еще десятки тысяч денежных исков к государственному издательскому предприятию, что подписчики, доверяя советскому издательству и высылая деньги, рассчитывали получить все собрание сочинений, и теперь останутся с 16-ю томами, не имеющими никакой ценности, так как важнейшие произведения Чехова не даны. Оно исходит исключительно от одного Главлита и устно мотивируется «идеологическими соображениями» начальника Главлита, полагающего, что на Чехова можно дать 200, а никак не 288 листов.
Выпуская Чехова в заранее намеченном размере — 288 листов — редколлегия, Госиздат и издательство «Огонек» руководствовались постановлением комиссии т. Шмидта, разрешившей издательству «Огонек» самому распределить свою бумажную норму в 93 миллиона листов-оттисков. Не нарушая этой нормы, издательство обеспечило бумагу на сочинения Чехова рядом внутренних урезок, главным образом, сокращением тиража самого Чехова с 95000 до 75000 экземпляров. Еще недавно Комитет по делам печати подтвердил подобное внутреннее распределение, не нарушающее бумажной нормы «Огонька».
Оба эти документа хранятся в личном фонде Лебедева-Полянского (V — ф. 597, оп. 3, д. 11, л. 26–27), но ответа на письмо Луначарского в нем нет. Сам Луначарский. высоко ценил Чехова, написал еще в 1924 г. статью «Чем может быть Чехов для нас» («Печать и революция», 1924, № 4), а в декабре 1928 г. дал «Огоньку» обстоятельное интервью о предполагаемом издании собрания сочинений писателя, котороое тогда так и не было опубликовано5. В нем он подробно остановился на текстологических принципах издания, в частности, и на необходимости дать «образцового», «полного» Чехова, хотя и заметил, что «издательство, которое дает классика без обдуманной оправы, без освещения его с точки зрения нашего миросозерцания, совершает величайший грех по отношению к читателю. Мне кажется, что мы даем впервые собрание сочинений классика в такой тщательной обработке». Им написана вступительная статья к собранию сочинений, вошедшая в первый том; само же издание выходило «под общей редакцией А. В. Луначарского при ближайшем участии М. Горького». Мы не знаем, за отсутствием других документов, — сыграл ли авторитет этих двух имен или Луначарскому удалось отстоять «полного» Чехова на самом верху, но «Огоньковское» издание собрания сочинений Чехова вышло в 1929 г. в неурезанном виде: во всяком случае, упоминавшиеся в письме руководителей «Огонька» произведения все-таки вошли в него. Но сам Луначарский, занимавший часто двойственную и двусмысленную позицию, как бы сам в свое время подготовил этот цензурный инцидент. Разве не он в упоминавшейся выше статье «Чем может быть Чехов для нас», опубликованной в 1924 г., высоко отозвавшись о Чехове, написал, тем не менее, и такие слова: «Конечно, кое-что в Чехове отжило. Например, почти все, что относится к лирической печали, его плаксивая прекраснодушная интеллигенция, «Три сестры» и сорок тысяч братьев должны, конечно, быть заколочены в гроб»?6.
Но, с другой стороны, отставленный нарком в 1929 г. выступил в «Огоньке» со статьей «А. П. Чехов в наши дни», в которой защищает писателя от вульгарно-социологических нападок и, возможно, метит в саму цензуру, «урезающую» Чехова: «Враги Чехова еще живы. К сожалению, с ними приходится бороться, а потому жив Чехов не только как большой писатель, но и как борец»7.
Хотя это и выходит за хронологические рамки наших очерков, заметим, что Чехову не везло и позже, в 40-е годы, когда выпускалось Полное собрание его сочинений. Глеб Струве, автор статьи «Чехов в советской цензуре» (процитированные выше письма 1929 г. не были ему, естественно, известны), опубликованной в нью-йоркском «Новом журнале» (1954, кн. 37. С. 290–296) приводит много примеров фальсификации эпистолярного наследия писателя в этом издании. В частности, партийная цензура исключила из писем те места, где он «допускает низкопоклонство перед Западом». Издание последних томов пришлось на 1949–1951 гг. — в разгар «борьбы с космополитизмом», чем и объясняются эти изъятия.
Но, как это не покажется странным, «перелом» в отношении властей к русской классике наступил именно после «года великого перелома», даже к «архискверному» Достоевскому. К вышедшему в 1926–1927 гг. Полному собранию художественных произведений Достоевского были в 1929—1931-м добавлены три тома «Дневника писателя», который в 40—70-е годы был почти запрещен. Пересмотрено было отношение к «Бесам», которые приказали считать памфлетом на «плохих», «ультралевых» революционеров и поэтому в каком-то смысле полезным: эта традиция задержалась вплоть до 80-х годов8. Дополнено было собрание сочинений Тургенева, началось небывалое по объему и уровню текстологической подготовки знаменитое юбилейное 90-томное издание академического Л. Н. Толстого. Это была единственная отдушина для ряда крупнейших литературоведов (Б. В. Томашевского, Б. М. Эйхенбаума и других), заложивших основы великолепной текстологической школы. Видимо, такой поворот в 30-е годы объяснялся сталинским устремлением к «державности», «величию» России и спекуляции на великих именах.
Гораздо строже относилась цензура к публикации произведений писателей так называемого «второго ряда»: здесь на первый план выступали идеологические мотивы, выбор делался в пользу писателей революционно-демократического лагеря, независимо от художественных достоинств их произведений, и, наоборот, замалчивались, изгонялись многие значительные фигуры. В главе «Карательная цензура» предыдущей части уже говорилось о «постцензуре» ГПУ и ответах Ленинградского Горлита в этот орган по поводу допущенных им «просчетах и ошибках» в процессе предварительного контроля. Внимание ГПУ в 1929 г. привлек сборник «Грибоедов. Его жизнь и гибель в воспоминаниях современников. Ред. и примеч. 3. Давыдова», выпущенный в издательстве ленинградской «Красной газеты». Ответ Горлита в ГПУ гласил: «Редактор — тов. Кальмане (имеется в виду политредактор,4 т. е. цензор, допустивший ошибку). Отзыв: необходимо редакции переработать статью Ф. Булгарина, очистив ее от монархических излияний и не пускать ее передовой» (I — ф. 281, оп. 1, д. 45, л. 2). Любопытна сама стилистика отзыва: можно подумать, что речь идет не о мемуарах столетней давности, а о передовой статье в какой-нибудь современной газете, которую нужно «переработать». Тем не менее, это издание открывается «Воспоминаниями о незабвенном Грибоедове» Фаддея Булгарина. Вышло оно с разрешения цензуры, о чем свидетельствует обязательная пометка «Ленинградский Областлит, № 22888», но, судя по приведенному документу, должно было быть конфисковано по решению ГПУ. Несколько экземпляров сборника все же сохранилось, в том числе и в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Но примечательно: поступила эта книга в библиотеку не в 1929 г., согласно закону об обязательном экземпляре, а только в 50-х, о чем говорит наклеенный на нее букинистический ярлык.
Сборник этот вышел к 100-летию смерти Грибоедова, и не мог обойтись без очень ценных мемуаров Булгарина, которого связывали тесные дружеские узы с Грибоедовым. Но в глазах идеологов он был одиозной личностью, и в какой-то мере справедливо: как известно, писал доносы в III отделение, травил в своей «Северной пчеле» Пушкина и т. д., но, вместе с тем, он был и небесталанным писателем, пользовавшимся (особенно своим романом «Иван Выжигин») популярностью в читательской среде. Не потеряло значения его литературное наследие и в наше время: сейчас, наконец, к нему стали относиться спокойнее и издали некоторые его произведения9.