Но еще более усилился цензурный гнет после восстания декабристов, с восшествием на престол Николая I. В 1826 г. выходит переработанный министром народного просвещения А. С. Шишковым новый устав цензуры, который современники тотчас же назвали «чугунным». Он был настолько жесток, что даже Николай I не решился полностью ввести его и, к счастью, он просуществовал недолго. Через два года вышел новый устав, несколько смягченный в сравнении с «чугунным», но тоже достаточно суровый. Предварительная цензура была изъята из ведения университетов, созданы были особые цензурные комитеты в главных городах империи. Наблюдало за их деятельностью всесильное III отделение во главе с Бенкендорфом. Для этого времени характерна множественность цензур: каждое ведомство, каждый департамент, вплоть до какого-нибудь Главного управления императорского коннозаводства, претендовало на предварительный просмотр рукописей, относящихся «до их ведения». Враждебно относился Николай I к журналистике: каждое повое периодическое издание могло появиться в свет только с личного его соизволения. На ходатайствах журналистов и издателей, решавшихся начать выпуск журнала или газеты, накладывались, как правило, «Высочайшие» резолюции типа «Глупых журналов и без того много» и т. п. Были закрыты такие журналы, как «Европеец», «Московский телеграф», «Телескоп» и другие! Последний — за публикацию знаменйтого «Философического письма» П. Я. Чаадаева: сам автор, как известно, был объявлен «официальным сумасшедшим». Не менее известна и хорошо изучена цензурная судьба произведений А. С. Пушкина: многие из них, в том числе и такое знаменитое как «Медный всадник», не смогли увидеть света при жизни автора.

В 40-е годы мы наблюдаем некоторый откат в цензурных строгостях, что, в частности, объясняет деятельность В. Г. Белинского в «Отечественных записках». Но с 1848 г. — опять-таки под влиянием революционных событий, прокатившихся по Западной Европе, — начинается самый, пожалуй, мрачный этап в истории русской дореволюционной цензуры. Она показалась правительству слишком уж снисходительной, а печать — чересчур вольной. Поэтому 2 апреля 1848 г. был учрежден тайный сверхцензурный комитет, который должен был наблюдать уже за деятельностью самих цензоров. Таким образом была учреждена двойная цензура — предварительная и карательная, но не по суду, а по усмотрению тайной полиции. Даже официальный историк николаевского царствования Н. К. Шильдер отметил в своем труде, что «Комитет 2-го апреля 1848 г.» (как мы видим, он настолько был тайным, что не имел даже собственного наименования и назывался или по дате своего учреждения или «бутурлинским» — по фамилии его председателя, графа Бутурлина) «…привлекал, с утверждения и именем государя, к ответственности как цензоров, так и авторов за все, что признавал предосудительным или противным видам правительства. Спрашивается: каким образом могла существовать при таких условиях какая бы то ни было печать?»⁵. Эта эпоха (1848–1855) получила имя «мрачного семилетия» или «эпохи цензурного террора». Но и все николаевское тридцатилетие Л. И. Гернси, эмигрировавший в 1848 г. и основавший позднее «Вольную русскую типографию в Лондоне», вполне заслуженно назвал «моровой полосой» в истории России, а саму цензуру — «черным медведем», стоявшим на пути русской литературы. Цензурные строгости, а точнее — зверства пришлись не по нраву даже консерваторам-охранителям. Друг и соратник Фаддея Булгарина по «Северной пчеле», Николай Греч находил, что «…запрещенный плод вкуснее и приманчивее», и очень своеобразно доказывал необходимость смягчения цензуры: «Некоторая свобода тиснения бывает очень полезна правительству, показывая ему, кто его враги и друзья. Таким образом гнусные «Отечественные записки», до 1848 г., могли служить лучшим телеграфом к обнаружению, что за люди Белинский, Достоевский, Герцен (Искандер), Долгорукий и т. п.»⁶.

Эпоха реформ 60-х годов началась с очередной либерализации цензурного надзора, которая проявилась сразу же после смерти Николая I, еще во второй половине 50-х. В печати замелькало новое слово «гласность», как и в начале нашей «перестройки». «В ряду подлежащих переоценке и перестройке (это слово уже тогда появилось. — А. Б.) учреждений едва ли не впереди многих других, если не всех, стояла, конечно, цензура», — отмечал известный историк М. К. Лемке в 1904 г.⁷. В течение почти десятилетия (1856–1865) различные, специально созданные для этой цели, комитеты и комиссии, представляли на «благоусмотрение» государя различные проекты нового цензурного законодательства⁸. Но и в это десятилетие узда, наброшенная на печать, была значительно ослаблена: дозволено было обсуждать в ней политические вопросы, особенно связанные с предстоящей и свершившейся затем крестьянской реформой. Стало просыпаться общественное мнение, появились журналы, которые позднее стали называться «революционно-демократическими» («Современник», «Русское слово», «Отечественные записки» и другие).

Камнем преткновения при обсуждении нового цензурного устава был, конечно, самый кардинальный вопрос: оставлять ли предварительную цензуру или заменить ее судебной, карательной? Наконец, 6 апреля 1865 г. новый цензурный устав был утвержден на заседании Государственного совета. Он был двойствен и непоследователен, как и другие законы этого времени. С одной стороны, предварительная цензура была отменена, но с весьма существенной оговоркой — только для книг, превышающих объем 20 печатных листов (иностранных) и 10 — для отечественных. Была введена, как горько шутили современники, «рублевая цензура»: книги для «простого народа» по-прежнему находились под дамокловым мечом превентивности. Но и книги большого объема, уже после отпечатания всего тиража, должны были получить от цензуры «разрешительный билет» на выход из типографий. В том случае, если в них выискивался криминал, цензура должна была возбудить дело против нее в судебных инстанциях. Такие книги могли быть преданы уничтожению только после решения суда, и это был несомненный шаг вперед. Либеральный состав присяжных заседателей порою оправдывал книги и их издателей. Сведения о литературных процессах, нередко — полные стенографические отчеты «из зала суда» — проникали в массовую прессу, будоражили общественное мнение. После ряда оправдательных приговоров власти сочли «за благо» изъять такого рода дела из ведения судебных палат и передать их на рассмотрение особого «Комитета 4-х министров» (1872 г.). Само цензурное ведомство было передано из министерства народного просвещения в подчинение министерства внутренних дел. Все решало именно оно, ибо, как отмечалось позднее в одном из официальных документов, «не имея в среде своей специалистов, которые могли бы определить с полной точностью научное значение известной книги, Комитет, из опасения создать нежелательную рекламу сочинению, предположенное задержание коего станет, конечно, общеизвестно, обыкновенно утверждал ходатайство по сему предмету министра внутренних дел»⁹. Количество запрещенных книг с этого года резко увеличивается. Одной из первых жертв стала вновь одна из самых многострадальных русских книг — «Путешествие…» А. Н. Радищева, и это уже после отмены крепостного права, против которого он так резко выступил в свое время. Крайне показательно, что одной из главных причин запрещения и уничтожения книги, изданной П. А. Ефремовым в 1872 г., была критика им жестокостей цензуры: «Автор, — говорилось в постановлении, — в ожесточенных выходках против цензурных учреждений старается заподозрить законодательную власть в эгоистических видах самосохранения»¹⁰. Читатель заметит, что и советская цензура крайне щепетильно относилась к самой малейшей критике в свой адрес в 20-е годы.

Столь же противоречиво было цензурное положение периодической печати. Хотя так называемые «толстые» литературные журналы и были освобождены от предварительной цензуры, для них было введено, тем не менее, казуистическое «правило трех предостережений». Если в течение года журнал получал их, он закрывался навсегда. Так погибли, в частности, журналы «Современник» Н. А. Некрасова и А. А. Панаева, «Отечественные записки» М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Великий сатирик писал в «Сатирах в прозе»: «Гласность в настоящее время составляет ту милую болячку сердца, о которой все говорят дрожащим от радостного” волнения голосом, но вместе с тем заметно перекосивши рыло в сторону». Конечно: цензурных мерзостей в это время было предостаточно. Сохранившиеся архивы Главного управления по делам печати (ЦГИА) красноречиво свидетельствуют о сотнях запрещенных и уничтоженных книг, журнальных и газетных статей. Либерально настроенная интеллигенция постоянно жалуется на цензурные строгости, говорит о необходимости «увенчания здания» реформ 60-х годов, в том числе и правовой в отношении печатного слова. Однако оно находилось в несравненно лучшем положении, чем прежде. Были тогда и свои «приливы и отливы», как, например, ужесточение действий цензуры в «эпоху безвременья» 80-х годов… Но все же радикалы и либералы могли с помощью печати создавать и влиять на то, что ранее отсутствовало в России, — общественное мнение. Да и сам М. Е. Салтыков-Щедрин, несмотря на постоянные придирки и стеснения, мог публиковать свои произведения и вести резко оппозиционный свой журнал. Слова, приведенные выше, все-таки увидели свет при его жизни.