Добавить к этому, кажется, нечего. Замечу лишь, что бедный «Конек-горбунок», печатавшийся всегда, в общем-то, свободно, тогда так и не вышел в свет. Любопытно, что лет за семьдесят до этого «Конек-Горбунок» не смог однажды угодить предшественнику Льва Жмудского по цензуре, хотя и по мотивам, прямо противоположным. В 1855 г. Цензурный комитет не позволил выпустить очередное издание ершовской сказки, поскольку «в ней встречаются выражения, имеющие прикосновение к православной церкви, к ее установлениям и к поставленным от правительства властям… во многих шуточных сценах приводится имя Божие и употребляется крестное знамение»⁵.

Забавно, конечно, обвинение этой сказки в «порнографии», но и тут советский цензор был не особенно оригинален. Оберегая нравственность «детей и народа», его дореволюционные собратья порождали настоящие анекдоты. Прославился на этом поприще цензор начала XIX в. Красовский, запретивший вполне невинные «Стансы к Элизе» поэта Олина за строку «У ног твоих порой для песней лиру строить», заметив «Слишком грешно и унизительно для христианина сидеть у ног женщины». В конце этого же века «педагогическая цензура» Особого отдела Ученого комитета не разрешила включить в одну из школьных хрестоматий пушкинскую «Сказку о царе Салтане», поскольку их шокировали такие строки:

Сам Пушкин, пытавшийся так все «…изъяснить, чтоб совсем не рассердить богомольной важной дуры, нашей чопорной цензуры», смеялся бы до упаду, доведись ему узнать об этом решении. Не меньшее удовольствие доставил бы ему, очевидно, и отзыв Льва Жмудского, запретившего «Конька-Горбунка», так понравившегося в свое время Пушкину: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить…»

Верхом цензурного идиотизма следует все же считать историю, разгоревшуюся вокруг… «Курочки-Рябы» в 1927 г. О ней вполне серьезно спорили сотрудники ГУСа и Главсоцвоса. Каждое ведомство, находившееся, напомним, в одном наркомате просвещения, претендовало на единственно верную оценку этой сказки, что породило даже специальный запрос Главлита в Коллегию Наркомпроса: «Главлит обращает внимание Коллегии Наркомпроса на противоречия, наблюдаемые в оценке детской литературы Комиссией по книге при Главсоцвосе и Деткомиссией при ГУСе. Так, например, Деткомиссия при ГУСе (читатель уже обратил внимание на нелепые и смешные аббревиатуры — это вообще примета «советского языка». — А. Б.) высказывается против напечатания «Курочки-Рябы», в то время, когда Комиссия при Главсоцвосе, наоборот, включает эту сказку в список, «состоящий из лучшей» литературы, одобренной, по словам Комиссии, по темам ГУСа. То же случилось со сказкой «Белочка». Комиссия при Главсоцвосе включает эту сказку в число лучшей литературы, в то время, когда в сказке проводятся осуждаемые ГУСом выраженные классовые противоречия в. пользу буржуазии. Эти противоречия в оценке со стороны двух комиссий Наркомпроса затрудняют работу Главлита, о чем и доводим до Вашего сведения. 25.1.1927 г.» (IV — ф. 2306, оп. 69, д. 1581, здесь и далее л. 7, 8, 28–29).

Возглавлявший Наркомпрос Луначарский потребовал объяснений, и они были доставлены Главсоцвосом: «1. Обе эти книжки разрешены Главлитом. 2. Сказка о «Курочке-Рябе» помещена в ряде книг для чтения, предназначенных для первых классов сельских школ. Дело педагога объяснить, что золотых яиц куры не несут, и деревенские дети сами это прекрасно знают. 3. В книжке «Белочка» (издание Мириманова) говорится, что деревенские дети поймали белочку и продали девочке-дачнице. Белочка была посажена в клетку и выпущена на волю. Сюжет этой книжечки заимствован, возможно, из биографии Ленина. Знавшие Ленина в детстве рассказывают, что он покупал птичек, сажал их в клетку, а через некоторое время выпускал на волю. В чем классовый или антиклассовый элемент — непонятно. В чем его усмотрел рецензент ГУСа — тоже непонятно».

Мы не знаем, чем же закончилось это курьезное дело— «контрдоводов» ГУСа в архиве найти не удалось— и были ли развеяны сомнения растерянных цензоров Главлита. Скорее всего, «Курочка-Ряба» была все же реабилитирована, так же, как и «Белочка» — благодаря очень важному прецеденту, имевшему место в детские годы вождя мирового пролетариата. Но эта история вышла, вероятно, из стен Наркомпроса, произошла утечка информации, о чем свидетельствует запрос с грифом газеты «Правда»:

«Москва. Наркомпрос. Тов. Яковлевой. Лично. 12 февраля 1927 г.

Уважаемый товарищ! Прошу не отказать переслать на мое имя в редакцию газеты «Правда» переписку о запрещении детской сказочки «Курочка-Ряба». С коммунистическим приветом. — Мих. Кольцов».

Заместитель наркома Яковлева ответила, что «вопрос этот будет обсуждаться на Коллегии Наркомпроса» и она может «дать ответ по существу» после его рассмотрения. Очевидно, работавший в «Правде» М. Е. Кольцов увидел в этой истории колоритный материал для очередного фельетона, но следов его ни в «Правде», ни в других изданиях пока не обнаружено. Скорее всего, дело спустили на тормозах, дабы не компрометировать верховную инстанцию, наблюдавшую за детской литературой.

Невольно вспоминаются в связи с этим блистательные строки эпиграммы великого русского философа и поэта Владимира Соловьева, которым, кажется, суждено оставаться вечным эпиграфом к истории российской цензуры, и не только к ней:

Еще более активно «пасли» и цензоры Главлита, и «педагоги» из ГУСа, Главлитпросвета и других инстанций советских писателей 20-х годов, адресовавших детям свое творчество. Среди них — знаменитые имена, и прежде всего — Корней Чуковский. Его замечательные стихотворные сказки и другие произведения преследовались с особой, почти маниакальной жестокостью. Особенно невзлюбили его высокопоставленные дамы, заправлявшие педагогикой и детским чтением, — 3. И. Лилина— жена Г. Е. Зиновьева, К. Т. Свердлова, и сама Н. К. Крупская. Важно отметить, что их суждения, высказанные в критических статьях, расценивались как непререкаемые резолюции, как руководства к действию. Вдохновленная ими, целая армия учителей, журналистов и критиков набросилась на прелестные сказки Чуковского, которые так нравятся детям. Включилась в эту войну и Н. К. Крупская, напечатав об очень не поправившемся ей «Крокодиле» большую статью в «Правде» (1928, 1 февр.). Ее возмутило, что «крокодил целует ноги у царя-гиппопотама… перед царем он открывает свою душу», строки «Вашему народу я даю свободу, свободу я даю!». «Что вся эта чепуха означает? Какой политический смысл имеет?» — спрашивает она, и добавляет: «Какой-то явно имеет… Я думаю, что «Крокодил» ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть». Такое «авторитетное» суждение, свидетельствующее о крайне примитивных литературных вкусах жены и соратницы вождя, повлекло, конечно, за собой «оргвыводы»: детские книги Чуковского начали изымать из библиотек (напомним, что Крупской, как руководителю Главполитпросвета, подчинялись тогда все массовые и детские библиотеки), цензоры стали запрещать очередные их издания. «Допущенные ко двору», высокопоставленные дамы приняли даже «Резолюцию общего собрания родителей Кремлевского детсада», опубликовав ее в журнале «Дошкольное воспитание» (1929, № 4). Они призвали всех родителей объявить бойкот «чуковщине», тем более — «в переживаемый момент обострения классовой борьбы», когда «мы должны быть особенно начеку и отдавать себе ясный отчет в том, что если мы не сумеем оградить нашу смену от враждебных влияний, то у нас ее отвоюют ее враги. Поэтому мы, родители Кремлевского детсада, постановили: «Не читать детям этих книг, протестовать в печати против издания книг авторов этого направления нашими государственными издательствами. Призываем другие детские сады, отдельных родителей и педагогические организации присоединиться к нашему протесту…»⁶.

Сам К. И. Чуковский в знаменитой книге «От двух до пяти» с горечью и сарказмом рассказывает о том, что пришлось испытать его детским книгам, в частности переделке «Приключений Мюнхгаузена». По мнению плоско и вульгарно-социологически мыслящих «руководителей детского чтения», сказка вообще не нужна «советскому ребенку», «отрывает» его от реальной действительности, уводя в «мир грез и фантазий». «Вы боитесь, — спрашивал их Чуковский, — как бы эти буффонады не расшевелили в детях чувство юмора? Почему веселая книга внушает вам такое отвращение, словно вы — гробовщики или плакальщики? Или вы во что бы то ни стало хотите отвадить ваших ребят от чтения и внушить им лютую ненависть к книге?»⁷.

Война «чуковщине» была объявлена еще ранее — примерно с 1925 г. Частично перипетии ее уже нашли отражение в нашей литературе⁸, но большей частью подлинные цензурные документы до последнего времени таились «за кулисами «Министерства правды», будучи засекреченными. Они существенно дополняют историю этой борьбы, и с ними далее познакомится читатель. Сам Корней Иванович, как и некоторые другие писатели того времени (см. об этом следующую главу), резко протестовал тогда против засилья и своеволия цензуры, постоянно рождавшей «грустные анекдоты». В августе 1925 г. он писал заведующему Ленгублитом Острецову: «В Гублите мне сказали, что муха есть переодетая принцесса, а комар — переодетый принц!!… Этак можно сказать, что «Крокодил» — переодетый Чемберлен, а «Мойдодыр» — переодетый Милюков. Кроме того, мне сказали, что Муха на картинке стоит слишком близко к комарику и улыбается слишком кокетливо!!. Возражают против слова «свадьба». Это возражение серьезное. Но уверяю Вас, что муха венчалась в Загсе. Ведь и при гражданском браке бывает свадьба… Мне посоветовали переделать «Муху». Я пробовал. Но всякая переделка только ухудшает ее. Да и к чему переделывать? Чтобы удовлетворить произвольным и пристрастным требованиям? А где гарантия, что в следующий раз тот же Гублит не решит, что клоп — переодетый Распутин, а пчела — переодетая Вырубова?..»⁹.