— Дмитрий был на этом позорище?

— Не был. Он в плавании. Их флот сейчас на учении.

Гордей Каллистратович горестно вздохнул и, гладя голову дочери, отстранил ее от себя.

— Не ты первая, и не ты последняя. Значит, такой тебе выпал жребий. Возьми себя в руки и продумай, как дальше жить думаешь, доченька. Отец твой не вечен.

Это было вчера. А сегодня утром на дачу к Гордею Каллистратовичу приехал его аспирант Альберт Яновский. Гордей Каллистратович неделю назад прочитал две главы его диссертации и хотел высказать несколько советов и замечаний. Сразу же после завтрака он пригласил гостя оглядеть окрестности Абрамцева и по дороге во время прогулки решил высказать ему то, в чем уязвима была его диссертация.

На даче у своего научного руководителя Яновский был первый раз. От всего, что он увидел, закрыв за собой калитку сада, у него захватило дух. Таких больших участков Яновский еще не видел. В Москве он жил уже три года, не раз был у друзей на крохотных, в 5–6 соток, садово-дачных участках, на которых стояли дощатые, выкрашенные яркими красками домики с крохотными верандами и двумя комнатенками, похожими на четырехспальные купе вагонов, и малюсенькой кухней. Чихни на веранде такой дачи — и ты наверняка можешь услышать с четырех сторон (если с соседями нет вражды) добросердечное «Будьте здоровы!». Со стороны эти скопища дачек Яновскому напоминали многосемейный улей в огромном саду.

На нижнем этаже рубленного из добротных корабельных елей крестового дома Яновский насчитал пять комнат и две просторные веранды, в одной из которых, как ему показалось, витражи, изображавшие старика с сетью в руках и золотую рыбку, представляли художественную ценность. И он не ошибся. Гордей Каллистратович, видя, что его гость остановился как вкопанный, любуясь витражом, не без гордости сказал:

— Это работа теперь уже покойного старика Нестора Гаранина. Слыхали такую фамилию?

— Нет, не слыхал, — ответил Яновский, не отводя глаз от витража.

— Мастер витражей чуть ли не в десятом колене. Его прапрадед Никодим Гаранин делал витражи в царских чертогах. Ремесло это, а вернее искусство, шло из поколения в поколение. Секрет своей работы Гаранины держали как великую тайну, строже, чем мастера Дамаска, что варили булатную сталь. Нестор умер на девяностом году. Это, — Гордей Каллистратович показал на витраж, — его последняя работа. Он жил тут неподалеку, в деревне Репихово. Жил как отшельник. Дед Нестора вместе с сыном в конце прошлого века делали витражи купцам-миллионерам на Арбате и на бывшей Мясницкой, теперь это улица Кирова.

Бросилась в глаза Яновскому и облицовка камина в гостиной. Рассматривая рисунки изразцов, Яновский выразил восхищение.

— А у вас, молодой человек, есть чутье к истинной красоте. Знаете, чья работа?

Яновский молча пожал плечами.

— Эти изразцы обжигались в гончарной мастерской Врубеля. О его пребывании в имении Саввы Ивановича Мамонтова и о работе в гончарной мастерской вам расскажет экскурсовод музея. Советую вам после обеда посетить наш музей, там есть много интересного. Когда-то, во второй половине прошлого века и в начале нашего века, Абрамцево было средоточием талантов России.

Левее камина до самого потолка возвышался старинный резной дубовый шкаф. На дверцах его бросались в глаза резные нашлепки с охотничьими сюжетами.

— Это, по-моему, тоже старина, — выразил свое мнение Яновский, любуясь шкафом.

— Приобрел случайно в мебельной комиссионке в Ленинграде. Купил, можно сказать, за бесценок, а как смотрится!.. Тоже старина.

Яновский перевел взгляд на картины, висевшие на стене. На одной из них был изображен высокий обрывистый берег речушки с березовой рощицей на взгорке.

— Узнаете? — спросил Гордей Каллистратович, поймав взгляд Яновского.

— Что-то знакомое, но… не узнаю.

— Со станции шли мимо этого пейзажа, когда по мосту у плотины переходили речушку Ворю. Это работа Павла Радимова. Слышали о таком художнике?

— Вроде бы слышал, — неуверенно ответил Яновский, отойдя назад, чтобы как следует рассмотреть картину.

— Умер год назад. Прекрасный художник-живописец и оригинальный русский поэт. Его гекзаметрами восторгались на Капри Горький и Шаляпин. До восьмидесяти лет не дотянул несколько дней. Мы с ним дружили.

— А это? — Яновский показал на картину, выполненную тоже маслом, висевшую левее буфета. — Тоже Павел Радимов?

— Нет, это работа его дочери, Татьяны. Пишет в манере отца и тоже, как и отец, бескорыстна и лишена практицизма. Некоторые наши именитые художники по таланту ей в подметки не годятся, а вышли в академики.

На картине был изображен гигантский дуб на поляне, освещенный ослепительно ярким солнцем. Музейный искусствовед при желании, анализируя картину и давая ей оценку, мог бы наговорить о ней целый короб штампованных фраз, а Гордей Каллистратович ограничился одним едким эпитетом:

— Могуч! Подарок Татьяны Радимовой. Мы с ней поддерживаем дружбу. Пошла в отца. Пишет остроумные поэтические экспромты. Оригинал. А руки как у каменщика. Великая труженица! Работает ежедневно: и в зной, и в лютый холод. И в солнечные дни работает так самозабвенно и лихорадочно, что с лица молодеет лет на десять. Работает по формуле Маяковского.

— Что это за формула? — поинтересовался Яновский.

Гордей Каллистратович прочитал стихи Маяковского:

…Мне и рубля не накопили строчки.

Краснодеревщики не слали мебель на дом.

И кроме свежевымытой сорочки,

Скажу по совести, мне ничего не надо.

— Правда, насчет белоснежных сорочек притязания Татьяны весьма умеренные, а то, что половину своих картин, как Маша-растеряша, раздаривает налево и направо, — это ее делает белой вороной среди собратьев художников.

Яновский перевел взгляд на две другие картины, висевшие на противоположной глухой стене, но его вопрос предупредил Гордей Каллистратович:

— Это уже менее интересное. Пойдемте, я вам лучше покажу погреб, который я делал вот этими руками. — Гордей Каллистратович вскинул перед Яновским свои широкие, изрезанные морщинами, грубые ладони. — Правда, два халтурщика помогали размешивать раствор цемента и заливать опалубку. Все остальное — сам! Увлекся этой инженерией так, что даже подумал, что во мне погиб великий строитель. Помню, даже в весе потерял килограммов пять, пока возился с погребом.

Когда спустились в железобетонный погреб-монолит, Яновский поверил, что в жилах его научного руководителя течет кровь строителя. В погребе, сухом и прохладном, вход в который шел через две двери, по стенам тянулись полки из толстенных плах, на которых рядами стояли банки солений, варенья и целые штабеля консервов.

— Как гитлеровский бункер в его ставке, — похвалил погреб Яновский.

— Представьте себе, это сравнение я слышу уже второй раз! То же самое сказал профессор Вознесенский. — Было видно по лицу Гордея Каллистратовича, что сравнение это ему польстило, и он долго не мог погасить на своем лице довольную улыбку. — Огурцы, помидоры солит жена. Варенье — тоже ее работа. Она у меня по рождению крестьянка. Над грядками и в цветнике не разгибаясь колдует с утра до вечеру. А по строительству в роли Петра Первого выступаю я. Уж тут — позвольте!..

После осмотра погреба Гордей Каллистратович повел Яновского осматривать душ, который тоже, как и погреб, он делал сам. Со стороны Яновскому это маленькое строеньице показалось крохотным сказочным теремком: резные наличники у маленького оконца, ручка двери, украшенной резными деревянными нашлепками, была сделана из обработанного корневища, силуэтом своим напоминающего профиль Бабы Яги, какой ее рисуют в детских книжках. Над дверью была прибита доска с деревянной резьбой, изображающей рыбу в клешнях у скорпиона. Видя, что Яновский пристально всматривается в рисунок резьбы, рассмеялся.

— Не догадываетесь? — спросил с ухмылкой Гордей Каллистратович.

Яновский пожал плечами.

— Это наш родовой герб. Мой и моей супруги Надежды Николаевны. Она по зодиаку — рыба, а я — скорпион. Но так как Надежда Николаевна считает себя жертвой злосчастного скорпиона, то она заказала одному студенту Абрамцевского художественного училища вырезать вот этот наш фамильный герб. Сама олифила, сама прибивала. И всегда сама с каким-то особенным волнением объясняет гостям значение герба. Сегодня она колготится на кухне, а поэтому я отбиваю у нее хлеб.