пушкарей, у четырех только не мог выбить: отогнали его назад ляхи. А тем

временем иноземный капитан сам взял в руку фитиль, чтобы выпалить из

величайшей пушки, какой никто из казаков не видывал дотоле. Страшно

глядела она широкою пастью, и тысяча смертей глядело оттуда. И как грянула

она, а за нею следом три другие, четырехкратно потрясши глухо-ответную

землю, – много нанесли они горя! Не по одному козаку взрыдает старая мать,

ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси. Не одна останется вдова в

Глухове, Немирове, Чернигове и других городах. Будет, сердечная, выбегать

всякий день на базар, хватаясь за всех проходящих, распознавая каждого из

них в очи, нет ли между их одного, милейшего всех. Но много пройдет через

город всякого войска, и вечно не будет между ними одного, милейшего всех.

Так, как будто и не бывало половины Незамайковского куреня! Как градом

выбивает вдруг всю ниву, где, что полновесный червонец, красовался всякий

колос, так их выбило и положило.

Как же вскинулись козаки! Как схватились все! Как закипел куренной атаман

Кукубенко, увидевши, что лучшей половины куреня его нет! Разом вбился он

с остальными своими незамайковцами в самую середину. В гневе иссек в

капусту первого попавшегося, многих конников сбил с коней, доставши

копьем и конника и коня, пробрался к пушкарям и уже отбил одну пушку. А

уж там, видит, хлопочет уманский куренной атаман и Степан Гуска уже

отбивает главную пушку. Оставил он тех козаков и поворотил с своими в

другую неприятельскую гущу. Так, где прошли незамайковцы – так там и

улица, где поворотились – так уж там и переулок! Так и видно, как редели

ряды и снопами валились ляхи! А у самых возов Вовтузенко, а спереди

Черевиченко, а у дальних возов Дёгтяренко, а за ним куренной атаман

Вертыхвист. Двух уже шляхтичей поднял на копье Дёгтяренко, да напал

наконец на неподатливого третьего. Увертлив и крепок был лях, пышной

сбруей украшен и пятьдесят одних слуг привел с собою. Согнул он крепко

Дёгтяренка, сбил его на землю и уже, замахнувшись на него саблей, кричал:

«Нет из вас, собак-козаков, ни одного, кто бы посмел противустать мне!»

«А вот есть же!» – сказал и выступил вперед Мосий Шило. Сильный был он

козак, не раз атаманствовал на море и много натерпелся всяких бед. Схватили

их турки у самого Трапезонта и всех забрали невольниками на галеры, взяли

их по рукам и ногам в железные цепи, не давали по целым неделям пшена и

поили противной морской водою. Все выносили и вытерпели бедные

невольники, лишь бы не переменять православной веры. Не вытерпел атаман

Мосий Шило, истоптал ногами святой закон, скверною чалмой обвил

грешную голову, вошел в доверенность к паше, стал ключником на корабле и

старшим над всеми невольниками. Много опечалились оттого бедные

невольники, ибо знали, что если свой продаст веру и пристанет к

угнетателям, то тяжелей и горше быть под его рукой, чем под всяким другим

нехристом. Так и сбылось. Всех посадил Мосий Шило в новые цепи по три в

ряд, прикрутил им до самых белых костей жестокие веревки; всех перебил по

шеям, угощая подзатыльниками. И когда турки, обрадовавшись, что достали

себе такого слугу, стали пировать и, позабыв закон свой, все перепились, он

принес все шестьдесят четыре ключа и роздал невольникам, чтобы отмыкали

себя, бросали бы цепи и кандалы в море, а брали бы наместо того сабли да

рубили турков. Много тогда набрали козаки добычи и воротились со славою в

отчизну, и долго бандуристы прославляли Мосия Шила. Выбрали бы его в

кошевые, да был совсем чудной козак. Иной раз повершал такое дело, какого

мудрейшему не придумать, а в другой – просто дурь одолевала казака.

Пропил он и прогулял все, всем задолжал на Сечи и, в прибавку к тому,

прокрался, как уличный вор: ночью утащил из чужого куреня всю козацкую

сбрую и заложил шинкарю. За такое позорное дело привязали его на базаре к

столбу и положили возле дубину, чтобы всякий по мере сил своих отвесил

ему по удару. Но не нашлось такого из всех запорожцев, кто бы поднял на

него дубину, помня прежние его заслуги. Таков был козак Мосий Шило.

«Так есть же такие, которые бьют вас, собак!» – сказал он, ринувшись на

него. И уж так-то рубились они! И наплечники и зерцала погнулись у обоих

от ударов. Разрубил на нем вражий лях железную рубашку, достав лезвеем

самого тела: зачервонела козацкая рубашка. Но не поглядел на то Шило, а

замахнулся всей жилистой рукою (тяжела была коренастая рука) и оглушил

его внезапно по голове. Разлетелась медная шапка, зашатался и грянулся лях,

а Шило принялся рубить и крестить оглушенного. Не добивай, козак, врага, а

лучше поворотись назад! Не поворотился козак назад, и тут же один из слуг

убитого хватил его ножом в шею. Поворотился Шило и уж достал было

смельчака, но он пропал в пороховом дыме. Со всех сторон поднялось

хлопанье из самопалов. Пошатнулся Шило и почуял, что рана была

смертельна. Упал он, наложил руку на свою рану и сказал, обратившись к

товарищам: «Прощайте, паныбратья, товарищи! Пусть же стоит на вечные

времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» И зажмурил

ослабшие свои очи, и вынеслась козацкая душа из сурового тела. А там уже

выезжал Задорожний с своими, ломил ряды куренной Вертыхвист и выступал

Балаган.

– А что, паны? – сказал Тарас, перекликнувшись с куренными. – Есть еще

порох в пороховницах? Не ослабела ли козацкая сила? Не гнутся ли козаки?

– Есть еще, батько, порох в пороховницах. Не ослабела еще козацкая сила;

еще не гнутся казаки!

И наперли сильно козаки: совсем смешали все ряды. Низкорослый полковник

ударил сбор и велел выкинуть восемь малеванных знамен, чтобы собрать

своих, рассыпавшихся далеко по всему полю. Все бежали ляхи к знаменам;

но не успели они еще выстроиться, как уже куренной атаман Кукубенко

ударил вновь с своими незамайковцами в середину и напал прямо на

толстопузого полковника. Не выдержал полковник и, поворотив коня,

пустился вскачь; а Кукубенко далеко гнал его через все поле, не дав ему

соединиться с полком. Завидев то с бокового куреня, Степан Гуска пустился

ему навпереймы, с арканом в руке, всю пригнувши голову к лошадиной шее,

и, улучивши время, с одного раза накинул аркан ему на шею. Весь

побагровел полковник, ухватясь за веревку обеими руками и силясь разорвать

ее, но уже дюжий размах вогнал ему в самый живот гибельную пику. Там и

остался он, пригвожденный к земле. Но несдобровать и Гуске! Не успели

оглянуться козаки, как уже увидели Степана Гуску, поднятого на четыре

копья. Только и успел-сказать бедняк: «Пусть же пропадут все враги и ликует

вечные веки Русская земля!» И там же испустил дух свой.

Оглянулись козаки, а уж там, сбоку, козак Метелыця угощает ляхов, шеломя

того и другого; а уж там, с другого, напирает с своими атаман Невылычкий;

а у возов ворочает врага и бьется Закрутыгуба; а у дальних возов третий

Пысаренко отогнал уже целую ватагу. А уж там, у других возов, схватились и

бьются на самых возах.

– Что, паны? – перекликнулся атаман Тарас, проехавши впереди всех. – Есть

ли еще порох в пороховницах? Крепка ли еще козацкая сила? Не гнутся ли

еще козаки?

– Есть еще, батько, порох в пороховницах; еще крепка козацкая сила; еще не

гнутся козаки!

А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но

собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог

и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И

понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам,