как молодому человеку, – и сами знаете, панове, – без войны не можно

пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?

«Он хорошо говорит», – подумал Бульба.

– Не думайте, панове, чтобы я, впрочем, говорил это для того, чтобы

нарушить мир: сохрани бог! Я только так это говорю. Притом же у нас храм

божий – грех сказать, что такое: вот сколько лет уже, как, по милости божией,

стоит Сечь, а до сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа

без всякого убранства. Хотя бы серебряную ризу кто догадался им выковать!

Они только то и получили, что отказали в духовной иные козаки. Да и даяние

их было бедное, потому что почти всё пропили еще при жизни своей. Так я

все веду речь эту не к тому, чтобы начать войну с бусурменами: мы обещали

султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону

нашему.

– Что ж он путает такое? – сказал про себя Бульба.

– Да, так видите, панове, что войны не можно начать. Рыцарская честь не

велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить с челнами одних

молодых, пусть немного пошарпают берега Натолии[[18]]. Как думаете, панове?

– Веди, веди всех! – закричала со всех сторон толпа. – За веру мы готовы

положить головы!

Кошевой испугался; он ничуть не хотел подымать всего Запорожья: разорвать

мир ему казалось в этом случае делом неправым.

– Позвольте, панове, еще одну речь держать!

– Довольно! – кричали запорожцы, – лучше не скажешь!

– Когда так, то пусть будет так. Я слуга вашей воли. Уж дело известное, и по

Писанью известно, что глас народа – глас божий. Уж умнее того нельзя

выдумать, что весь народ выдумал. Только вот что: вам известно, панове, что

султан не оставит безнаказанно то удовольствие, которым потешатся

молодцы. А мы тем временем были бы наготове, и силы у нас были бы

свежие, и никого б не побоялись. А во время отлучки и татарва может

напасть: они, турецкие собаки, в глаза не кинутся и к хозяину на дом не

посмеют прийти, а сзади укусят за пяты, да и больно укусят. Да если уж

пошло на то, чтобы говорить правду, у нас и челнов нет столько в запасе, да и

пороху не намолото в таком количестве, чтобы можно было всем

отправиться. А я, пожалуй, я рад: я слуга вашей воли.

Хитрый атаман замолчал. Кучи начали переговариваться, куренные атаманы

совещаться; пьяных, к счастью, было немного, и потому решились

послушаться благоразумного совета.

В тот же час отправились несколько человек на противуположный берег

Днепра, в войсковую скарбницу, где, в неприступных тайниках, под водою и в

камышах, скрывалась войсковая казна и часть добытых у неприятеля оружий.

Другие все бросились к челнам, осматривать их и снаряжать в дорогу. Вмиг

толпою народа наполнился берег. Несколько плотников явились с топорами в

руках. Старые, загорелые, широкоплечие, дюженогие запорожцы, с проседью

в усах и черноусые, засучив шаровары, стояли по колени в воде и стягивали

челны с берега крепким канатом. Другие таскали готовые сухие бревна и

всякие деревья. Там обшивали досками челн; там, переворотивши его вверх

дном, конопатили и смолили; там увязывали к бокам других челнов, по

козацкому обычаю, связки длинных камышей, чтобы не затопило челнов

морскою волною; там, дальше по всему прибрежью, разложили костры и

кипятили в медных казанах смолу на заливанье судов. Бывалые и старые

поучали молодых. Стук и рабочий крик подымался по всей окружности; весь

колебался и двигался живой берег.

В это время большой паром начал причаливать к берегу. Стоявшая на нем

толпа людей еще издали махала руками. Это были козаки в оборванных

свитках. Беспорядочный наряд – у многих ничего не было, кроме рубашки и

коротенькой трубки в зубах, – показывал, что они или только что избегнули

какой-нибудь беды, или же до того загулялись, что прогуляли все, что ни

было на теле. Из среды их отделился и стал впереди приземистый, плечистый

козак, человек лет пятидесяти. Он кричал и махал рукою сильнее всех, но за

стуком и криками рабочих не было слышно его слов.

– А с чем приехали? – спросил кошевой, когда паром приворотил к берегу.

Все рабочие, остановив свои работы и подняв топоры и долота, смотрели в

ожидании.

– С бедою! – кричал с парома приземистый козак.

– С какою?

– Позвольте, панове запорожцы, речь держать?

– Говори!

– Или хотите, может быть, собрать раду?

– Говори, мы все тут.

Народ весь стеснился в одну кучу.

– А вы разве ничего не слыхали о том, что делается на гетьманщине?

– А что? – произнес один из куренных атаманов.

– Э! что? Видно, вам татарин заткнул клейтухом[[19]] уши, что вы ничего не

слыхали.

– Говори же, что там делается?

– А то делается, что и родились и крестились, еще не видали такого.

– Да говори нам, что делается, собачий сын! – закричал один из толпы, как

видно, потеряв терпение.

– Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши.

– Как не наши?

– Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни

нельзя править.

– Что ты толкуешь?

– И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой

пасхе, то и святить пасхи нельзя.

– Врет он, паны-браты, не может быть того, чтобы нечистый жид клал значок

на святой пасхе!

– Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в

таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не

коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже

говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся

на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно,

татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей – ничего нет,

и вы не слышите, что делается на свете.

– Стой, стой! – прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю,

как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому

порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу

негодования. – Стой! и я скажу слово. А что ж вы – так бы и этак поколотил

черт вашего батька! – что ж вы делали сами? Разве у вас сабель не было, что

ли? Как же вы попустили такому беззаконию?

– Э, как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда

пятьдесят тысяч было одних ляхов! да и – нечего греха таить – были тоже

собаки и между нашими, уж приняли их веру.

– А гетьман ваш, а полковники что делали?

– Наделали полковники таких дел, что не приведи бог и нам никому.

– Как?

– А так, что уж теперь гетьман, заваренный в медном быке, лежит в Варшаве,

а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам напоказ всему народу.

Вот что наделали полковники!

Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему берегу молчание,

подобное тому, как бывает перед свирепою бурею, а потом вдруг поднялись

речи, и весь заговорил берег.

– Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксендзы

запрягали в оглобли православных христиан! Как! чтобы попустить такие

мучения на Русской земле от проклятых недоверков! чтобы вот так поступали

с полковниками и гетьманом! Да не будет же сего, не будет!

Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли

свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались

всё характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но,

накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.

– Перевешать всю жидову! – раздалось из толпы. – Пусть же не шьют из

поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых