— Глядите же! — предложила рассвирепевшая Барборка, когда стали перебирать платья на плечиках, и сама стремительно схватила полу теплого пальто Стани. — Никакого пугала там нет! Ищите пугала где-нибудь в другом месте!

Станислав и Нелла старались взглядом подать ей знак, чтобы она замолчала. Ведь все-таки гестаповцев сопровождал чешский шпик. Но Барборка отлично понимала, где надо остановиться! Она нарочно прикидывалась дурочкой.

— Зачем отставлять, красить стены, что ли, будем? — громко спрашивала она, когда гестаповцы отодвигали в столовой мебель и заглядывали за нее.

Резные украшения на буфете дразнили нацистов. Они сковырнули резьбу ножом… черта с два!.. Накрошили щепок, бросили и отправились дальше.

Они топали по квартире, как лошади, показывая нам, что они хозяева. У Барборки в кухне они совали нос во все плошки, она сама разворачивала перед ними пакетики, лишь бы они не трогали их своими лапами. Провалиться бы им в преисподнюю! Но они ничего не унесли, а этого Барборка очень боялась. Тогда, в марте, в Чехии было всего вдоволь, немцы сытые, товаров сколько угодно, у гестаповцев не было повода забрать что-нибудь, как потом объясняла Барборка. Только у нас и искать поживы! Вина, золота, сберегательной книжки в семье Гамзы не было. Вот у покойной пани Витовой дом был поставлен по-другому.

Когда гестаповцы наконец убрались, Барборка посмотрела на вирвал[5] в квартире, всплеснула руками над этим вирчофтом[6] и произнесла с величайшим убеждением:

— Право слово, в доме после гестапо хуже, чем после ремонта!

Она хотела прибрать в кабинете Гамзы, но, наткнувшись на опечатанную дверь, залилась слезами.

— Такой добряк, — говорила она, плача. — Такой добряк, — повторяла она. — Мухи не обидел.

Эта характеристика никак не подходила к воинственному Гамзе. Но Барборка этими словами давала понять, что она сочувствует хозяину и любит его.

«Гости» начали отчаянно звонить напротив к Скршиванекам.

Проснувшийся Митя спросонья спросил Тоника хриплым голосом:

— Папа, это воры?

— Что ты выдумываешь, — успокаивала его мать. — Спи, Митенька, спи.

— Ну так разбойники?

— Перестань, Митя, и засыпай поскорей!

— Мама, дедушка пришел? Пусть зайдет ко мне!

— Когда ты завтра проснешься, я надеюсь, он будет здесь.

— Вот и хорошо! — сонно произнес Митя, прижался щекой к подушке и примостился поудобней.

— Разбойники, — бормотал он с закрытыми глазами, — не стали бы звонить.

И моментально заснул — к счастью.

— Вы врач? — спросил гестаповец у Тоника.

— Моя жена — доктор медицины.

— Этого я не позволил бы своей жене, — пошутил гестаповец, — хозяйке дома нужно держать в руках поварешку, а не какие-то там пинцеты. Не правда ли, милостивая пани?

Еленка улыбнулась.

— А я, пожалуй, могу пригодиться на тот случай, если вы заболеете.

Другой гестаповец удивленно поднял на нее глаза от телефонной книжки, где он просматривал записанные в нее телефоны.

— Исключено. Некогда нам болеть, — сказал он, важно надувшись. — Откуда здесь эти деньги?

Он подбросил и поймал монету.

На подносике с цветными карандашами валялась пятидесятикопеечная монета. Скршиванек даже не знал о ней.

— Это еще из Советского Союза, — сказал он спокойно. — Я работал там как специалист с группой американских инженеров. Я подданный Соединенных Штатов и, признаться, несколько удивлен вашим визитом.

Он открыл стол и показал документы. Гестаповец немного смутился — насколько вообще можно смутить гестаповца — и покровительственно посмотрел вокруг.

— Неважно вы живете, — сказал он, — неужели покойная республика не могла предоставить вам квартиру получше?

— Мы довольны и этой, — ответила Еленка.

— Однако эти чехи, — со спесивым презрением продолжал гестаповец, не слушая ее, — не умеют ценить выдающихся специалистов. Такой драгоценный человек, как вы… Кем вы сейчас работаете?

— Конструктором авиационных моторов.

— Вот видите. Знаете, что вы имели бы у нас в Германии? Собственную виллу и автомобиль, это ваше священное право, — горячился гестаповец. — Загляните к нам через неделю, мы потолкуем. Способные люди сделают здесь блестящую карьеру.

Он написал свой телефон и адрес, вырвал листок из блокнота, подал Тонику, и они простились.

— Представляю, как ты полетишь туда, — бросила Еленка.

— Они с удовольствием вытянули бы из меня сведения о Советском Союзе, совершенно ясно.

— Тебе придется скрыться… но более ловко, чем папе.

— Я приму меры.

— А это, — возбужденно произнесла Еленка и взяла листок с адресом гестапо, — прямо в печь.

Она чуть было так и не поступила, но в это время гестаповец вернулся — забыл карандаш. Старый полицейский трюк.

Он строго посмотрел на обоих супругов и ушел.

В гнусной педантичности тюремного режима для Гамзы не было ничего нового. Из адвокатской практики он знал наизусть этот медлительный, отсталый мир параш и гремящих средневековых ключей, арестантов в круглых шапочках — людей, которые постоянно что-то ремонтируют в здании и стараются при этом незаметно выпросить сигарету. По делам клиентов Гамзе то и дело приходилось бывать в Панкраце. Его не удивляла тюремная обстановка, как Еленку не ужасала больница. А впрочем, он и сам еще во времена Первой республики сидел в Остраве. Его приговорили к тюремному заключению за подстрекательство к бунту. Он уже пережил восприятие времени, хорошо известное заключенным. Вчера — то, что осталось на воле, что было до ареста. Сегодня — то, что существует в камере, за решеткой, — невыразительные, бесцветные дни, один как другой, складываются, будто доски в штабель, в неизменную безликую действительность, которая лежит неподвижной глыбой. И завтра — то, что ждет тебя на воле, когда тебя выпустят. На воле, где жизнь движется, меняется, где ходят женщины, бегут трамваи, светит солнце. Гамза знал даже Моабитскую тюрьму, еще по Лейпцигскому процессу, часть которого происходила в Берлине и который теперь повторился в меньшем масштабе в его деле.

Нацисты обвинили Гамзу в том, что он участвовал в заговоре «Ring gegen Deutschland»[7]. Он, конечно, охотно изолировал бы и обезвредил нацистскую Германию. Но о существовании этой немецкой нелегальной организации Гамза не имел ни малейшего понятия. Он узнал о ней только на допросе. Это была пустая выдумка, явная глупость. Даже германские юристы вынуждены были признать это и вынести оправдательный приговор. С гестапо это случалось часто: обвинение ложное, но наткнулись действительно на своего противника. Или же: на того, кто им неугоден, возводится ложное обвинение, и человека упрятывают подальше. У Гамзы не было иллюзий на этот счет. Он мог не сомневаться, что причиной его ареста был Лейпцигский процесс. Удивляла только поспешность. Он рассчитывал, что его арестуют позднее. Чешская полиция явно старалась выслужиться перед гестапо.

Судебное разбирательство по делу Гамзы было прекращено, берлинский защитник, порядочный человек, относился благожелательно к оправданному, а Гамза был доволен как юрист, потому что справедливость восторжествовала. Однако после этого его посадили в поезд и вместо Праги отправили в концентрационный лагерь. И такие случаи были уже известны Гамзе по опыту Лейпцигского процесса, и он не удивился.

Было ясно, что он окажется в совершенно ином мире, чем строго пунктуальный мир Моабита. Заключение по приговору суда имеет свои старые традиции. Даже самый решительный государственный переворот не в силах искоренить их. Те же надзиратели и коридорные, те же переклички и рапорты в камерах, та же классическая клейка пакетиков, те же ключи и параши. Заключение может иметь для осужденного и просто неважный конец — казнь. Но пока дело дойдет до головы, ты будешь жить спокойно, подчиняясь режиму, установленному еще во времена Марии-Терезии и Фридриха Великого, когда человечество научилось бюрократическим порядкам и самозабвенно подчинилось им. Моабитская тюрьма даже при нацистских порядках, несмотря на голод и клопов, оставалась частью государственного аппарата. У осужденных есть свой жизненный распорядок, и они подчиняются ему. А в концентрационном лагере не знаешь ни дня, ни часа. И в фашистской тюрьме осужденные могут угадать течение жизни, рассчитать вероятность предстоящих событий. В концлагере рассчитать ничего нельзя. Ты никогда не знаешь, чем ошарашит тебя эсэсовец или твой капо[8]. А им нравится ошарашивать, они изощряются в этом. Да и чем стали бы они развлекаться при такой отравляющей душу, бесцельной службе, когда надо сторожить людей, согнанных в лагерь бог весть откуда и бог весть зачем.