— Конечно, неправда. С ним расправились за Лейпцигский процесс. Этого ему не забыли.

— Но они же давно знали об этом, — заметила Нелла, загадка его смерти мучила ее. — Вероятно, был какой-нибудь непосредственный повод…

— Гамза и Клацел прятали у себя деньги для новых хефтлингов, чтобы новички, голодные, как и все в лагере, могли кое-что купить в ларьке. Никто не имел права держать при себе больше сорока марок мелочью. Ну, а один из неопытных цугангов[35] заплатил бумажкой в пятьдесят марок…

Нелла закрыла лицо руками. Из-за такого пустяка!

— А что рука? Что у него случилось с рукой? — спросила она страдальчески робко.

Она вдруг заметила, что Митя не ушел, а стоит и слушает, и рассердилась:

— Я уже сказала тебе, Митя, уходи!

Божек не сказал Нелле того, что доверил ее дочери, — что Гамзу подвесили за руки и вывихнули правую. Он не признался Нелле и в том, что видел Гамзу в последний раз у стены барака перед казнью, когда два эсэсовца избивали его. Зачем описывать такие муки исстрадавшейся женщине? Божек сделал нечто другое. Он встал, обнял Митю за плечи, подвел его к свету и попросил:

— Пани Гамзова, нельзя ли Мите остаться? Пожалуйста, разрешите ему побыть здесь. Он уже большой мальчик. (Митя вспыхнул от смущения и восторга.) Пусть он послушает, как умер его дедушка — истинный поборник справедливости. За то, что защищал Димитрова и коммунистическую партию.

Митя вытянулся, как солдат, и не сводил глаз с Божека.

— Когда у нас опять будет республика и мы закончим образование, — добавил Божек, — мы будем учить этому девушек и юношей в школах. Пусть знают, какие необыкновенные люди были у нас.

Нелла с болью в сердце смотрела на этих двух мальчиков — на своего, еще маленького, и на чужого, взрослого.

«Ты все-таки дал мне знать, — пришло ей в голову. — Вот она, жизнь вечная».

Но она еще много раз впадала в старые ошибки, ибо все мы грешники.

Если происходит историческое событие, люди навсегда запоминают, где они были, что делали и какая была погода в час, когда их застигла новость.

Ондржей и Кето возвращались с прогулки по развалинам крепости Гори под жгучим горным солнцем, голодные и измученные жаждой.

Когда-то неприступная крепость составляла единое целое с горой, потрескавшейся и морщинистой, как слоновая кожа. В Закавказье сохранилось много таких старинных укреплений на голых скалах над ревущей рекой. Во время монгольских, арабских, персидских и турецких набегов часто не хватало времени на то, чтобы сменить меч на плуг.

Долина Куры кудрявилась зеленью колхозных фруктовых садов. Ряды скошенного машиной хлеба убегали вдаль, сливаясь на горизонте. По склонам вились виноградники. Окрестности мирно дремали под полуденным солнцем, казались идиллией. Горы, приобретающие в сумерки несколько суровый вид, походили сейчас на табун отдыхающих гигантских коней. Июньское солнце стояло над скалами; они дышали жаром, словно печь.

Белые дома, построенные при Советской власти в новом Горн у подножия крепости, даже и в тени казавшиеся освещенными магнием, сейчас ослепительно сияли в лучах солнца. Перед домиком, где родился Сталин, пестрой толпой теснились экскурсии школьников, комсомольцев, рабочих, колхозников. И беспрестанно проезжали военные машины — в Гори находился гарнизон. Был жаркий воскресный день, когда все отправляются за город.

Ондржей и Кето встретились в Гори, а вечером девушка должна была вернуться в Тбилиси, побыть там денек-другой у сестры и купить приданое. Они получают квартиру — прекрасную комнату в одном из вновь построенных домов против зоологического сада, — по крайней мере, Кето не будет так скучать о деревне. Колхоз уже обещал отпраздновать их свадьбу по старинным кавказским обычаям, а после этого прощания Кето поступит на тбилисскую шелкоткацкую фабрику. Кето, как всякая невеста, целиком отдалась устройству нового хозяйства. Ондржей никогда бы не подумал, что она такая.

— Лампочки из молочного стекла, розоватые… знаешь, такие, как мы видели на проспекте Руставели? Зажжешь — и у тебя в комнате цветут магнолии.

О каждой тарелочке, подсмеивался Ондржей, она рассказывает сказки из «Тысячи и одной ночи». Но он с удовольствием слушал эти сказки — он ведь очень, очень любил Кето. Они устраивали свою жизнь весело, как молодая пара, которая хорошо зарабатывает, и Кето добавляла к этому склонность южан к прелестям жизни.

— Комнату я велю расписать цветочками, — говорила она своему милому по дороге от крепости к городу. — И покрывала тоже будут цветочками.

Вдруг в праздничном небе гулко загремел громкоговоритель, голос диктора разнесся в кристально чистом горном воздухе и объявил горам и долинам, что сейчас выступит Молотов.

Жених и невеста остановились и стали слушать.

Горное эхо подхватывало последние слоги и примешивало их к произносимой дальше речи, так что Ондржей вначале не все понимал. «Война, война», — повторял голос и, кажется, назвал Наполеона и Гитлера. Народный комиссар рассказывает по радио о международной обстановке. Ну конечно же, война французов и англичан с Гитлером. Но боже мой, что он говорит? Киев?.. Житомир? Потом какой-то город, названия которого Ондржей не разобрал… Севастополь… Налеты немецкой авиации, бомбардировка? И вдруг прямо в лицо Ондржею загремело: «Нападение на нашу страну…»

Он посмотрел, как отразится эта новость на лице Кето, а оно болезненно исказилось от ужаса. Девушка взглянула на Ондржея, словно не узнавая его, всхлипнула и помчалась с горы к домику, где родился Сталин; Ондржей побежал за ней. «Но это просто удивительно, — в замешательстве подумал он, — что я, обыкновенный человек, узнаю такую новость в Советском Союзе». И вдруг — так бывает, когда в темноте неожиданно повернут выключатель, — его озарила мысль. «А ведь это же… это значит, что в Чехословакии опять будет республика, если в войне примет участие Советский Союз. Сумасшедший Гитлер! Напасть на такого серьезного противника!..» Ондржей стоял перед репродуктором среди гневно молчащих мужчин и плачущих женщин и как будто подсчитывал, сколько еще нужно ждать и надеяться чехам. Он лелеял эту надежду в душе. Кето не плакала. Она только очень побледнела. Смуглый румянец исчез с ее щек, из розовой она превратилась в чайную розу. Черты лица стали тверже. У нее блеснули глаза и зубы.

— Фашисты получат по заслугам, — сказала Кето Ондржею. (Кажется, когда-то она уже говорила это?) И засобиралась домой — захотелось поскорей к своим, в колхоз. Она была там секретарем комсомольской организации, да и вообще…

Едва Молотов кончил свою речь, как заворчали заведенные моторы, стали подъезжать всевозможные автомашины, экскурсионные автобусы, открытые грузовики, люди набивались в них и стремглав мчались в машинах на свои предприятия, обгоняя пешеходов, которые толпами валили к железнодорожной станции.

Кето не позволила уговорить себя. Что ей делать у сестры в Тбилиси? Уж не покупать ли приданое? Война! Кето пока еще не работает на тбилисской фабрике, но у Ондржея там все время работы по горло, а она состоит на учете в своей колхозной организации и должна быть там как можно скорее. Из Гори до Батуми ближе, чем до Тбилиси. Ондржей знал несговорчивость Кето, а ведь сейчас она права. Она всегда обгоняла Ондржея в своих решениях и иной раз стыдилась категоричности своих слов и поступков. У вокзала, в спешке, Кето, даже не попрощавшись, спрыгнула с машины, и у нее, кажется, подвернулась нога. Обычно она двигалась легко, как газель. Именно по этому неловкому прыжку Ондржей почувствовал, что Кето переживает все тяжелее, чем это кажется, и сердце у него болезненно забилось от жалости и любви, когда он смотрел, как она идет прихрамывая. Он даже собирался крикнуть, чтобы ее подождали, но в эту минуту она перестала хромать и пошла своей обычной походкой — это он еще видел, — а потом скрылась в толпе.