Кроме этого, город изобилует разными товарами, которые привозятся в него из других стран: из Рушии8 и Татарии приходят кожи и полотна, из Китая шелковые ткани, которые в этой стране приготовляются всего лучше, особенно атласы, считающиеся лучшими в мире; а самые лучшие те, которые без узоров. Кроме того, привозится мускус, которого нет нигде на свете кроме Китая: рубины и брильянты, так что большая часть тех, которые есть в этой стране, привозится оттуда; жемчуг, ревень и много разных пряностей. То, что идет в этот город из Китая, дороже и лучше всего, что привозят из других стран. Жители Китая считают себя самыми искусными людьми во всем мире; они говорят, что у них два глаза, что мавры слепые, а у франков один глаз: и что во всем, что они делают, они превосходят все народы в свете. Из Индии в этот город идут мелкие пряности, т. е. самый лучший сорт: мускатные орехи, гвоздика, мускатный цвет, корица, инбирь, цвет корицы, манна и разные другие, которые не отправляются в Александрию. В городе есть много площадей, где продают мясо, вареное и приготовленное разным образом, и кур и птиц, очень чисто приготовленных, также хлеб и плоды, все в большой чистоте; эти площади и днем и ночью полны, и на них идет постоянно большая торговля. Также есть много мясных, где продают мясо, и кур, и куропаток, и фазанов, и все это можно найти днем и ночью.
Крепость Михин-Бану. В ожидании осады. Фархад на вершине скалы.
Хосров осматривает крепость. Два метких камня Фархада.
Войска стихов построив на смотру,
Поэт в поход повел их поутру.
Парвиз, поднявший гнева острый меч,
Решив страну армян войне обречь,
Собрал такую силу, что и сам
Не ведал счета всем своим бойцам.
За войском поднимавшаяся пыль
Мрачила светоч дня за милем миль
[100] Скажи — совсем затмила светоч дня,
Мозг небосвода самого темня.
Не помнил мир, чтоб чей-нибудь поход
Настолько был несправедлив, как тот.
Немного дней водил Парвиз войска, —
Увы, была страна Армен близка…
Тревоги весть летит к Михин-Бану,
Что вторгся неприятель в их страну,
Что, как поток, залил он царство… нет, —
Какой поток! То — море страшных бед!
Какое море! Ужасов потоп!
Нет ни дорог свободных и ни троп…
Бану не растерялась: в ней давно
Созрела мысль, что горе суждено.
И был начальник крепости умен —
К осаде крепость приготовил он.
А крепость, простоявшая века,
Была и неприступна, и крепка,
Но так ее сумел он укрепить,
Что крепче и кремлю небес не быть.
А за ее стеной, что вознеслась
Зубчатым гребнем в голубой атлас,
За каждым из зубцов — гроза врагам —
Сидел не просто воин, — сам Бахрам!2
Рвы доходили до глубин земных,
И так вода была прозрачна в них,
Что по ночам дозорным со стены
Бывали звезды нижние3 видны.
Вся крепость так укреплена была,
И так припасами полна была,
Что даже и небесный звездомол
Лет в сто зерна б того не промолол.
Как звезд при Овне — было там овец,
Коров — как звезд, когда стоит Телец.
Описывать запасы всех одежд
Нет смысла нам, а счесть их — нет надежд…
Теперь Бану заботилась о том.
Чтоб власть в народе укреплять своем.
А пери думу думала одну.
Она с военачальником Бану
Фархаду в горы весть передала:
Мол, таковы у нас в стране дела, —
Его судьба, увы, ее страшит, —
Пусть он укрыться в крепости спешит.
Не думал он в укрытие засесть,
Но, чтоб обиды пери не нанесть.
Он все же нужным счел туда пойти.
Но с тем, чтоб не остаться взаперти…
Над крепостью была одна скала —
Быть башней крепости небес могла.
На ней Фархад решил осады ждать,
Чтоб камни в осаждающих метать.
Увидел с высоты своей Фархад,
Что мчится в десять всадников отряд,
И громко закричал оттуда вниз:
«Эй, ты, сардар4! Хосров ли ты Парвиз,
Иль не Хосров, но уши ты открой
И вслушайся в мои слова, герой!
Своих людей ко мне ты с чем послал?
Когда б меня ты в гости приглашал.
То разве приглашенья путь таков,
Что требовал бы сорока полков?
А если ты на смерть меня обрек,
Мне это — не во вред, тебе — не впрок.
И грех пред богом и перед людьми
За десять неповинных жертв прими.
Ты волен мнить, что это — похвальба,
Однако шлема не снимай со лба:
Метну я камень в голову твою —
И лунку шлема твоего собью5
Вот мой привет! И вот — второй! Проверь:
Сбиваю с шлема острие теперь».
Фархад метнул за камнем камень в шлем —
И лунку сшиб и острие затем.
Сказал: «Вот подвиги людей любви!
Ты видел сам и воины твои,
Как меток глаз мой, как сильна рука:
Так уведи скорей свои войска,
Иначе — сам же на себя пеняй:
Всех истреблю поодиночке, знай!
Хоть пощадил я череп твой, а все ж
И сам ты головы не унесешь.
И мой совет: благоразумен будь —
И с головой ступай в обратный путь.
И милосердью ведь пределы есть:
Не вынуждай меня, сардар, на месть,
Я не хочу, чтоб каждый камень мой
Стал неприятельскою головой.
Но мне, в себе несущему любовь,
Я верю — бог простит и эту кровь.
Тебя он шахом сделать захотел,
Мне — прахом быть назначил он в удел,
Однако дело, коим занят шах,
Стократ постыдный прах в моих глазах.
По полю гнёта день и ночь скача,
Конем насилья все и всех топча,
Ты тем ли горд, что кровь и произвол
Ты в добродетель царскую возвел?
Моею речью можешь пренебречь,
Но странно мне, что ты заносишь меч —
И тучу войск на ту страну ведешь,
Куда тебя вела любовь… О, ложь!
Свои уста, язык свой оторви —
Ты говорить не смеешь о любви!..»
Рассерженный Хосров остался нем.
Фархад пробил сначала камнем шлем,
Теперь, произнеся такую речь,
Вонзил он в сердце шаха острый меч.
И, в сердце уязвлен, Хосров ушёл,
К своим войскам он, зол, суров, ушёл.
Войска печали, кравчий, отзови!
И шах и нищий — все равны в любви.
Любовь для нас, как власть царям, — сладка,
Но есть соблазн и в доле бедняка.
