уничтожения избытка диванных подушек, сделанных ее руками за долгие годы и говорящих о ее стародавней

любви к вышиванию, а главное — разговоров в поселке, где единственное ценимое ею мнение — то, что берет

начало у кропильниц и выходит со слюной святых женщин, — совершенно иссякло, уступив место ядовитой

услужливости лавочников. Но Нат недолго меня поддерживала, быстро смущаясь и разрываясь между своими

обидами и опасениями, которые, возможно, сливались с легкими угрызениями совести от нападок на ближнего

своего и потакания непокорной дочери. Она потрясала своей кичкой, говорила: “Брось! Не терзай себя. Раз уж

ничего не поделаешь…” А иногда оставляла меня в кухне и шла в пристройку нещадно скрести щеткой

простыни, киснувшие в чане для стирки (что, впрочем, было немым протестом, так как она противилась тому,

чтобы ей подарили стиральную машину).

Тогда я углублялась в рощу, где еще шелестели опавшие листья; спускалась до самой Эрдры, уже илистой

и вздутой. Если шел дождь, я запиралась в своей комнате, уткнувшись носом в вечное вязание, и ждала

освобождающего шума мотора, который знаменовал собой отъезд отчима и позволял мне спуститься на

цыпочках, украдкой скользнуть к маме, потягиваясь, как кошка, наконец-то вылезшая из-под кровати.

— Где ты была? Где ты была? — тявкала Берта.

Мама ничего не говорила, приподнимала одну бровь, скользила рукой по моим волосам, по плечу с

выступающей ключицей. Я ведь похудела на два килограмма, юбки проворачивались у меня на поясе, веснушки

стали еще заметнее на коже, пестрой, как чибисово яйцо. Я едва волочила ноги. Я изнемогала. Воинственный

как никогда, плотно свернувшийся в клубок, неспособный расслабиться ежик был без сил…

* * *

Заметил ли это Морис? Не думаю: у мужчин нет чутья на такие вещи, они принимают за всплеск энергии

предельное напряжение женских нервов. Наверное, вмешался случай: он и превратил обычную субботу в ту

особенную, внешне не содержавшую значительных событий, но все же оставшуюся для меня памятным днем.

В тот день, потрясая серпом и косой, прибыли два поденщика, которых Морис тотчас отправил в рощу.

Прижавшись носом к стеклу, я издали смотрела на то, как они косят дикую траву и вырезают ежевичник. Я

была вне себя. Так значит, мало того, что чужак втерся в нашу семью, он еще и уродует Залуку. Эти заросли с

ужами, эти травяные кочки, изрытые норками, эти кусты, полные старых гнезд, устланных пометом, эти ложные

тропки вокруг каждого куста бузины — с самого детства меня окружал их успокаивающий беспорядок, буйный,

беспрестанно обновляющийся хаос, спускающийся по холму до самого болота, где эстафету принимали

кувшинки, стрелолист и камыши. Этой литовкой мне подкосили ноги. Вскоре я не выдержала и, подобрав

волосы под косынку, завязанную под подбородком, бросилась в парк.

Зачем? До сих пор не знаю. В любом случае мне не хватило бы дерзости отправить рабочих восвояси. Но

Морис, наверное, так не думал или же, видя, что все собрались в гостиной, решил воспользоваться случаем для

разговора наедине. Как бы там ни было, бросив досье, которое он привез из Нанта, чтобы поработать в

выходные, он тоже вышел, крикнув:

— Изабель, подождите меня.

Не оборачиваясь, я ускорила шаг, уклоняясь влево, чтобы обойти поляну, понемногу расширяемую

поденщиками. Затем я побежала, или, скорее, принялась скакать с места на место, продираясь сквозь ветки.

Позади более тяжелый красавец Морис увязал в хлюпающем мху. Уверенный в том, что догонит меня, он

только увеличивал шаги, делая вид, будто мы с ним вместе прогуливаемся. Под большим каштаном, усеявшим

землю своими растрескавшимися скорлупками, он наконец поравнялся со мной и строго сказал:

— Каштаны пропадают зря! А их тут по меньшей мере мешок наберется.

И тогда я ошеломленно услышала свой ответ:

— Мне больше нравится ежевика.

* * *

Колкая и жалкая реплика. Но все-таки реплика, достаточная для того, чтобы он мог ее подхватить…

Ежевика! Честное слово, он об этом не подумал. Так себе ягода, на его вкус, даже в варенье, к тому же

любители скорее посадили бы американский сорт с крупными плодами, который разводят, как малину. Во

всяком случае, ежевичник надо было срезать: он глушил молодые деревца.

Пауза подчеркивает важность последующих слов. Звучит ученое добавление:

— Я понимаю, что в названии Залука есть что-то от Лукоморья. Но из него ведь выпало “б”! Потому что

когда-то — я прочитал об этом в одном старом документе — говорили “Заблука”, а в таком случае оно на самом

деле происходит от слова “заблукаться” — сбиться с пути, пойти по ложной тропе, каких здесь много и в

которых так часто путаются возчики.

Снова пауза. Осторожно вытягивается рука; она охотно скользнула бы под мою, чтобы мы подружились и

продолжили прогулку, как добрые приятели. Я прижимаю локоть. Рука в замешательстве поднимается, и в конце

концов Морис почесывает ею родинку на шее, которую я мысленно называла червоточиной в его адамовом

яблоке. (Сомнительная, но полезная шутка. Для нас бывает спасителен насмешливый взгляд: выискать

смешную деталь, если надо, выдумать ее — это надежнейший способ оградить себя от человека). Но почти

тотчас же яблоко приходит в движение. Морис признается глухим голосом:

— Возможно, что я и в самом деле заблукался.

Заблукался! Он так и сказал, наш Тенорино! Он держит меня под своим взглядом, потом — обеими

руками, опустившимися мне на плечи. Я до сих пор не замечала: у него карие глаза. Такими глазами,

обыкновенными, как каштаны, можно наполнить целый мешок. Но я не нахожу слов, чтобы как следует

высмеять его драгоценный пробор — нитку здоровой, белейшей кожи среди густых волос, совершенно

лишенных перхоти. Чтобы добиться такого результата, мама целый час вычесывает волосы прядь за прядью

частым гребнем. В противоположность ей и несмотря на серьезную вертикальную складку на лбу, Морис

вблизи выглядит моложе, чем на расстоянии. И зубы эти его собственные. Он показывает их, уточняя:

— Давайте начистоту, Изабель: у нас с вами что-то не клеится.

Прямо-таки совсем не клеится. Но дело — увы! — кажется, не так уж плохо. О маме и речи нет. Если он

и “заблукался”, то только в отношении меня. Он начинает быстро это объяснять, слова вырываются слишком

близко от меня вместе с запахом табака:

— У нас с вами не клеится, и я вам скажу почему. Сначала я думал, что вы враждебны ко мне по

религиозным причинам. Без них не обошлось, я знаю, особенно у Натали. Но вас никогда не смущал развод,

позволивший вашей матери повторно выйти замуж. И хотя вы уже не дитя и прекрасно знаете, как обстоят дела,

вы вроде бы не слишком неодобрительно относитесь к уже давним… чувствам, которые она ко мне питает.

Запинка на слове “чувства”, пристойная, но слабоватая, вынудила его сглотнуть слюну. Он продолжает с

большей уверенностью:

— Чтобы понять вас, мне надо было увидеть, как вы живете. Вы стайка женщин, пчелиная семья,

живущая ради своей матки и сплотившаяся вокруг нее. А я — ужасный трутень. Вы не решились бы так

сказать, может быть, даже так подумать, но сознательно или нет вы не прощаете мне того, что я разрушил вашу

монополию. Можно подумать, будто я отнимаю у вас то, что дают мне! Однако я ничего у вас не отбираю. Мы

греемся у одного очага. Вы так не думаете, Изабель?

Он почти обо всем догадался, но сравнения его неудачны. Дай-то Бог, чтобы его встреча с мамой была

такой же короткой, как брачный полет пчел, от которого трутень умирает! Что до очага, то этот образ хорош для

тех, кто отогревается у чужой страсти, но никогда не прыгнет в огонь, чтобы его поддержать. Ноги в тепле,

сердце в прохладе, — а сам он, Морис, ни горячий, ни холодный? Проще всего спросить у него: