КТО КОГО ПОНИМАЕТ?

— Во-он его могила, — указала Маруся на рыжий холм, до половины размытый синим туманцем, поднявшимся от ранней утренней реки. — Я-то его не видела. Смирный, говорят, был. А все равно с того года наши стали бояться туристов. Всех, кто приходит сюда, туристами называют. Непонятный человек, правда?

— Да, — отозвалась Иветта Зяблова, — странный. Какой-то такой: и понятный — хотел максимально приблизиться к животным, и ненормальный — вздумал превратиться в сайгака. В психушку надо было его поместить.

— Про вас тоже сказал дед Мотя: в психичку бы всех сдать.

Иветта рассмеялась, оперлась на черенок тяпки, вздыхая от ломоты в спине.

— Нас не примут, Маруся. Мы слишком нормальные.

— Зачем тогда заблудились, чуть не загибли?

— Ну, это я виновата… Такая история… Ты читала романы про рыцарей?

— Два: «Айвенго», «Квентин Дорвард».

— Молодец. Помнишь, как рыцари выбирали даму сердца и в честь ее совершали подвиги, гибли на турнирах?.. Вот я такая дама, только у меня два рыцаря, и современные. Поняла что-нибудь?

— Они любят вас?

— Да зови ты меня на «ты», я же не учительница твоя!

— Ладно… если не забуду. — Маруся тоже привалилась плечом к тяпке, но не от усталости вовсе — от любопытства, влажными искорками замерцавшего в ее темных, обычно медлительных глазах.

— Любят, Маруся. И это я их завела в пустыню. Вернее, шла за полынью, искала редкую разновидность горькой пушистой, а потом что-то со мной случилось — жара, миражи, страшная бескрайность, — какая-то злая стала. Иду — они идут. Думаю: кто первый струсит? Вот и зашли.

— Ой, интересно как! И вправду, так только в романах бывает!

— Видишь, мы, женщины, все одинаковы: когда нет никого — рады любому, когда двое сразу — ищем третьего. Мне и чудилось: найду в пустыне третьего.

— Что вы… что ты… они оба хорошие.

— А тебе кто больше нравится?

— Н-не знаю…

— Авенир, конечно, признайся?

— Да.

— И мне тоже, Маруся… Но… жизнь — не то чтобы только нравился. Тебе не понять… Там у нас, в большом городе, свои законы… У тебя все просто: выйдешь замуж за Леню, да? Если не убежишь отсюда.

— Не убегу.

— Ты обещала рассказать, почему бросила интернат, пришла сюда.

— Потом, ладно? Нам еще вон сколько работы. — И Маруся показала на ровные помидорные грядки с невысокими крепкими кустами, сплошь отягощенными зелеными помидоринами. — Норму-то выполнить надо. А ты еще хотела посмотреть, как Верунья жнет пшеницу.

Они принялись пропалывать грядки, поднимать полегшие кусты, подвязывать их к тальниковым, воткнутым в землю палкам. Работа простая, но однообразная, и главное — гни, гни спину. Маленькая Маруся гнулась и распрямлялась легко, точно имея особый — да так оно и было, — приспособленный для крестьянской работы склад тела; рослая Иветта — со скрипом и болью в суставах, злясь и думая, что она как немазаная телега здесь и пригодна лишь для «вертикальной» городской жизни.

…С первого дня она стала ходить следом за Марусей, помогать ей в хозяйственных делах, поняв: иначе нельзя, иначе одуреешь от лени, духоты, степного безвременья. Сегодня утром она училась доить козу. Их две, молочных козы, на всех гуртовиков — молодая Светочка и старая Груня с надломленным рогом, белой бородой. Маруся подвела к Иветте серую глазастую Светочку, сказала: «Давайте знакомьтесь». Иветта потрогала пальцами жесткий лобик, почесала за ушами (рога трогать, она знала, нельзя), скормила, отщипывая, кусок лепешки, а потом Маруся усадила ее на низкий деревянный стульчик, поставила ведерко. «Ты ногами придерживай, не то брыкнет — и молоко на земле будет». Показала, как всей ладошкой брать сосцы, стискивать, оттягивать вниз, засмеялась: «Небось в кино-то видела!» И принялась доить Груню, жестко ударяя струями молока в цинковое ведерко; руки ее, едва касаясь сосцов, словно сучили длинную белую нить, и сосцы, промытые теплой водой, нежно розовели, вымя набухло синими жилами.

Старой Груне было приятно доение — ее освобождали от назревшей тяжести молока, — она изогнула шею, шершаво лизнула Марусю в щеку. «Ладно-ладно, знаю, что умница, — похвалила ее Маруся и скосилась на Иветту. — Да дои же ты Светку, а то вымя у нее лопнет!» Иветта схватила сосец, упругий, теплый, стиснула, потянула вниз, он вроде бы пискнул, струйка молока согрела ладошку, потекла по руке до самого локтя. Коза Светочка глянула на нее черным заслезившимся шаром глаза, жалобно, растерянно бекнула. И тут же Иветта получила крепкий удар в бок, упала вместе с ведерком и стульчиком. Еще раз хотела поддеть ее старая возмущенная Груня, но Маруся успела вывернуть рога «принципиальной» козе, оттащить ее в сторону, наговаривая Иветте: «Простите, пожалуйста, я даже не подумала… Вот дикая скотинка, защитница дурная!.. Идите в дом, я сейчас, быстро управлюсь». Маруся подоила обеих коз, разнесла гуртовикам парное молоко на завтрак, и вдвоем они, уже смеясь, выпили тоже по большой кружке. «Я тебе Грунькиного налила, у нее гуще, вкуснее, назло ей… А Светочку ты будешь доить, она ласковая, только чтобы старуха не видела: жалеет, защищает свою дочку».

Иветта полола траву, подвязывала кусты, дышала резкими запахами помидорных листьев, такими радующими (ей даже вспомнилось: ведь ее отец давным-давно, в молодости, работал сельским агрономом!), и все равно не отпускала, мягко стискивала горло, слезила глаза обида: боже мой, ее ударила однорогая бородатая коза! За что? Она не хотела чем-либо досадить этим лохматым скотинкам, кормящим вкусным молоком людей. Пусть кормят, но пусть знают: они всего лишь животные! А Маруся не наказала, не побила нахальную Груню, хоть готова была в ноги поклониться, попросить за нее прощения. Здесь и ободранная курица-несушка в почете. Уравнялись животные и люди, рай для четвероногих и крылатых. Потому-то и свихнулся Ходок — захотел превратиться в сайгака.

Маруся прополола, подвязала кусты своего ряда, пошла навстречу Иветте; когда они сошлись, сказала, таинственно осмотревшись кругом:

— Знаешь, Верунья говорила — сайгаки на могилу Ходока приходят. Обязательно в лунную ночь. Придут и всем табуном кружатся вокруг камней, которые вместо памятника. И еще говорила, будто сайгачонок появился, похожий на человечка.

— Ты же в школе восемь лет училась! — от изумления выкрикнула Иветта. — И веришь глупым наговорам своей Веруньи-вруньи!

— Нет, она не глупая. Может, ей померещилось, старая… А так она очень памятливая: тысячу трав знает, деда Мотю прошлой зимой вылечила ядом змеи Ульяны — очень радикулитом страдал.

— Лучше бы она показала мне свои травы, чем издали зыркать да прятаться. Ты обещала сводить к ней.

— Вот сейчас закончим, пойдем на пшеницу, там она, может, с тобой познакомится. — Маруся вздохнула протяжно, по-старушечьи, наверное повторяя один из озабоченных вздохов Веруньи. — Понимаешь… она боится вас… говорит, беда от вас будет.

— Еще новость! Разбудили вашу спячку, живые голоса услышали, да?

— Мы мало спим…

— Я не о том. Уединились вы тут, одичали. Неужели к людям не тянет?

— Мы тоже люди…

— Нет, это вас нужно в психбольницу, всех сразу, на «скорой помощи». Ужас! Вернусь, буду рассказывать — никто же не поверит.

Маруся наклонилась, дергая руками траву, и засмеялась отчужденно каким-то своим мыслям: так смеются, когда знают, что рядом никого нет.

До злости обиделась Иветта Зяблова, едва не крикнула: «Почему ты нахально изображаешь из себя старшую?» И не смогла, конечно, ибо юная гуртовичка не ведала нарочитости, была старшей по естественному праву хозяйки. Ее мало интересовали рассказы Иветты о московской жизни: слушала, кивала: мол, верю, есть такая жизнь, да нам-то что — не наша ведь. Иветта напевала ей модные шлягеры, говорила о популярных во всем мире ансамблях «АББА», «Бони М», о музыкальных стилях рок-н-ролл, поп, диско; показывала, как танцуют в дискотеках — современных танцзалах, где музыка и светомузыка льются отовсюду: звучат, светятся стены, потолок, пол; человек забывает себя и все на свете, существует в ритмах и полыхании света, избавляется от суеты быта, несчастий, забот — и лечит ритмом свою стрессовую психику. Спрашивала, неужели Маруся может обходиться без телевизора — в интернате же смотрела телевизор? — без подруг, кинофильмов — одна среди стариков, если не считать Леню-пастуха, который слегка «с приветом»; пусть Леня хороший, нравится ей, но не заменит он всего человечества: человек потому и стал человеком, что стремился к общению.

Вот Иветта и ее родители правильно решили: в век НТР, защиты окружающей среды нельзя лишаться природы, и она стала геоботаником — жить будет в городе, работать на природе, временами, конечно. Ей ведь всего двадцать два года, она недавно окончила институт, а уже много повидала, перенесла такой страшный поход по пустыне, скоро будет кандидатом наук. Понимает ли это Маруся? Обычно Маруся отвечала: «Какая ты молодец!», хваля Иветту за ее знание деревьев, трав, цветов — словом, за дело и считая, очевидно, что лишь дело, работа достойны в человеке похвалы. Но как только Иветта вспоминала зеленую «Волгу» отца, которой она лихо правит, плавательный бассейн «Москва», куда по субботам в любую погоду, и зимой тоже, ходит их троица — Гелий, она, Авенир, — или круиз на океанском лайнере «Шота Руставели» вокруг Европы («Представляешь, с одним писателем от Барселоны до Марселя в ресторане просидела!»), Маруся переставала ее понимать, точно иностранку, глохла, невпопад отвечала. Возмутительно: девчушка школьного возраста — и такая невозможно характерная! И сейчас вот, не ответив на слова Иветты о психбольнице, посмеялась каким-то своим мыслям, притихла, выпалывая траву, не видя, конечно, как Иветта срезала тяпкой два помидорных стебля.