Установив такой порядок, Носов преследовал троякую цель: не платить за простой фабрики во время мертвого сезона, сделать рабочих послушными, держа их под вечным страхом увольнения, и, наконец, два раза в год проводить чистку, избавляясь от нежелательных рабочих.

Каждый раз, поднимаясь в контору, Матрена дрожала от страха. Чтобы казаться старше, она надевала тетино длинное платье, повязывала голову платком и в таком виде появлялась перед грозными очами хозяина.

Только в 1911 году ее перевели на ткацкий станок — и то благодаря стараниям тетки Ольги, угостившей ткацкого мастера. Матрена быстро освоила станки и начала хорошо работать. Спустя год ей положили оклад шесть рублей пятьдесят копеек и дали место в казарме. Ценой жестокой экономии она скопила немного денег, завела обитый жестью сундук — тот самый, что стоит сейчас в углу возле дверей,— купила платье, модные в то время высокие башмачки на шнурках, шерстяной платок.

Но вскоре Матрену постигло несчастье — умерла тетка. За день до смерти старая труженица впервые за долгие годы не пошла на работу. Бледная, осунувшаяся, с потухшими глазами, лежала она на спине и тихо стонала. Ночью, когда Матрена вернулась с вечерней смены, больная подозвала ее к себе и, с трудом произнося каждое слово, сказала:

—      Помираю... Одна останешься... Совсем-совсем одна, понимаешь? Смотри, блюди себя...

Матрена, припав к ней, громко заплакала. Тетка Ольга холодеющими пальцами погладила волосы племянницы и после долгого молчания снова заговорила:

—      Не плачь — все помрем, кто раньше, кто позже, дорога-то одна... Еще слава богу, что в своей постели помираю, не в богадельне, как другие, не на улице. Похорони меня в маркизетовом платье. Остальные вещи себе возьми... — Она хотела еще что-то сказать, но не смогла — захрипела, стала жадно ловить ртом воздух...

Узнав о смерти Ольги Сидоркиной, обитательницы казармы заголосили, оплакивая не столько ее смерть, сколько свою горькую долю. Многих ожидала та же участь: умереть здесь, на фабричной койке, без семьи и близких, не испытав никаких радостей в жизни.

После похорон тетки Матрена нашла в ее сундуке какие-то высушенные, рассыпавшиеся при прикосновении цветы, шелковую шаль, белое, ни разу не надеванное платье и деньги — семь рублей*двадцать копеек. Это было все, что накопила ткачиха Сидоркина за тридцать четыре года беспрерывной работы на фабрике. Кто знает, какие она вынашивала мечты, когда шила себе белое подвенечное платье? Быть может, в молодости тетя Оля любила кого-нибудь?..

Горе и одиночество послужили причиной тому, что нелюдимая, никогда не имевшая подруг Матрена вдруг сошлась с Варварой, тоненькой, голубоглазой девушкой, будущей матерью Алексея.

Они спали рядом и по ночам, когда в казарме наступала относительная тишина, раздвинув ситцевую занавеску и положив головы на одну подушку, шепотом делились мыслями, наивными своими мечтами, вспоминали былое или, как маленькие, рассказывали сказки, слышанные в детстве. В прошлой жизни у них не было ничего хорошего, и все же, вспоминая о ней, Матрена грустно вздыхала. В деревне осталась мать: Она изредка присылала письма в несколько слов: «Жива, здорова, того и тебе желаю, моя бесценная доченька».

Варвара была скромная, застенчивая девушка; разговаривая с чужими, она краснела, опускала глаза. И все же однажды она призналась Матрене, что ей нравится молодой кочегар Федор...

6

Федор Власов появился на Носовской фабрике весной 1912 года и благодаря общительному, веселому характеру быстро сошелся с фабричной молодежью. Старики тоже отзывались о нем с уважением:      «Молодой, а, ви-

дать, башковитый! Золотые руки, работает — залюбуешься». В то время Федору было года двадцать четыре, не больше. Коренастый, литой, он весь, казалось, состоял из одних мускулов.

За новым кочегаром, так легко завоевавшим симпатии всей фабрики, водились мелкие грешки — любил он пофорсить, одевался с шиком, как одевались в то время одинокие, прилично зарабатывающие мастеровые: суконные брюки заправлял в начищенные до блеска хромовые сапоги, сатиновую косоворотку, надетую навыпуск под коротенький пиджак, подпоясывал шелковым шнурком. И никто из молодежи не умел носить так лихо, как он, картуз с блестящим козырьком, из-под которого выбивался чуб темно-каштановых волос.

В свободные вечера Федор приходил с гармошкой во двор женской казармы, садился на скамью под деревом и, закинув ремень за плечо, тихонько наигрывал душевные мелодии.

Услышав звуки гармошки, обитатели казармы медленно выползали из своих нор, окружали молодого кочегара. Молодежь подхватывала песни. Пожилые работницы, пригорюнившись, украдкой вытирали слезы: знакомая песня воскрешала в их памяти давние дни, покинутый дом, молодость, а быть может, и несчастную любовь...

Когда Федор кончал играть, исчерпав весь свой репертуар, кто-нибудь из девчат просил его сыграть плясовую. Он не заставлял себя долго упрашивать. Приосанившись, весело поглядывая на Варвару, словно прося ее одобрения, он с увлечением играл то польку, то краковяк, то разудалую русскую. Девушки, обняв друг друга, самозабвенно кружились до поздней ночи на пыльном дворе...

После таких вечеров Варвара долго не могла уснуть, лежала с открытыми глазами, думала... Наконец поднимала занавеску, будила Матрену и шепотом говорила:

—      Ой, Мотя, если б ты знала, какой он хороший! И глаза-то у него сияют, а сам добрый, добрый...

Словно ничего не понимая, Матрена спрашивала:

—      Это ты про кого?

—      Да про Федора же, про кочегара...

Изредка Федор заходил в казарму, шутил, балагурил, рассказывал смешные истории. Уже тогда за его невинными шутками Матрена Дементьевна угадывала какой-то особый смысл, но никому о своих догадках не говорила. Она понимала, что кочегар не такой простачок, каким кажется. Недаром старики окрестили его «умной башкой».

—      Здорово, бабоньки! Ну как вы тут живете-можете? — начинал он, присаживаясь на табуретку. — Гляжу— не жизнь у вас, а чисто рай! Тепло, уютно, с крыши не каплет. Этак век захочется жить. Небось каждый месяц по гривеннику откладываете на приданое и в сундук прячете? Правильно делаете! Без приданого нынче никто замуж не возьмет. Вот наш хозяин — слыхали, какое приданое дочери отгрохал? Он ее замуж выдает и по этому случаю построил для нее и будущего зятя отдельный особняк. Говорят, будто в том особняке заплутаешься — четырнадцать комнат да зал размером побольше нашей казармы. Во всех комнатах потолки расписаны золотом, лестницы из белого мрамора. Парчовая мебель, ковры, картины, а вокруг особняка большой сад, чтобы молодые чистым воздухом дышали, а весной песни соловьиные слушали. А кроме того, хозяин, говорят, отвалил зятьку еще деньгами полмиллиона. Думаю, думаю я —- никак не пойму: откуда у людей такие деньги берутся? Наш бородач на станке каком их печатает, что ли? Сидит ночи напролет и печатает себе новенькие сотенки...

—      Ну да, печатает! А фабрика-то на что? — спросила словоохотливая ткачиха Елизавета.

Федор сделал удивленное лицо.

—      Вот тебе и на! Выходит, это мы с вами ему эти миллионы зарабатываем? Признаться, никогда бы я сам до этого не додумался. Ткачу — шесть целковых с полтиной в месяц, кочегару — красненькую, а ему — мешок золота? Как в сказке, ей-богу!..

— Федя, вот ты бы и женился на хозяйской дочери и жил бы себе припеваючи! Дом, сад, полмиллиона денег — все твое!

—      Что ты, тетя Лизавета, да я этакую выдру и за миллион не взял бы! У меня на сердце другая. Хочу жениться на голубоглазой красавице и жить с ней душа в душу.

—      Ну, и за чем дело стало? — не унималась Елизавета.

—      Да вот не знаю: может, я ей не по душе?..

—      Твоя красавица, видать, больно привередлива, плохо разбирается в молодцах. Вот я бы за тебя с закрытыми глазами пошла, да ты, верно, не захочешь. Стара уж, — пошутила Елизавета.

Тут в разговор вмешалась пожилая трепальщица тетя Маша: