—      Отчего же, пожалуйста!

—      Я не пойду, устала, — отказалась Милочка, но тут же представила себе томительно длинный вечер в этих комнатах.

Борис словно угадал эти ее мысли.

—      Неужели лучше сидеть одной? — спросил он улыбаясь. — Показывают новую картину, билеты из рук рвут!

И сопротивление ее было сломлено, она поднялась и пошла переодеваться.

—      Что у вас нового? Как дома? — ласково спросила Бориса Лариса Михайловна.

—      Спасибо, дома все в порядке. Отец, как всегда, много работает, мама страдает мигренью. — Борис сел, аккуратно подтянув брюки, и, спросив разрешения, закурил. — Рассказать тебе, Леня, забавную историю?

—      Рассказывай, — сухо ответил Леонид. Он не любил Бориса и не любил его так называемые забавные истории, от которых порою шел нехороший душок.

—      На днях в нашей факультетской стенгазете появилась шикарная карикатура. Во весь рост стоит этакий детина с пышной шевелюрой, закрывающей половину лба, и держит в руках бокал вина. Пиджак до колен, на шее галстук какого-то немыслимого цвета, огромных размеров полуботинки, похожие не то на танки, не то на бульдозеры, а под рисунком надпись:      «Нужно уметь

срывать цветы удовольствия, остальное приложится». Подлецы так уловили сходство, что каждый догадается: это я!.. Со всех факультетов бегали смотреть, девчата от удовольствия просто визжали. В общем, сенсация!

—      Не понимаю — что ты видишь в этом забавного? — Леонид пожал плечами. — Я бы обиделся!

—      А вот я не обиделся! Мне плевать на эти выпады. Забавное же заключается в том, что наши комсомольские деятели нализываются тишком, а на людях изображают из себя шибко идейных. Им хотелось бы вернуться во времена военного коммунизма и поспорить на актуальнейшую тему: этично ли советской молодежи носить галстук? Таким типам дай только волю — вмиг всех скрутят в бараний рог!..

—      Не обращайте внимания, Борис, это все от зависти!— сказала Лариса Михайловна.

—      Я понимаю, конечно! Но шпаги скрестить с этими молодчиками все-таки придется. Не беспокойтесь, я за себя сумею постоять.

—      Смотри, доиграешься до того, что тебя исключат из комсомола и выставят из университета! Тут уже и папаша не поможет, — резко сказал Леонид.

Лицо Бориса стало злым, неприятным.

—       Ты папу оставь в покое, — сказал он. — И вообще можешь за меня не беспокоиться: учусь я не хуже других, стипендию получаю, а как одеваюсь — не их собачье дело. В угоду каким-то кретинам не собираюсь ходить в сапогах и стеганке!

—      Но ты же сам говорил, что хочешь отомстить за критику!

—      Ты называешь это критикой?! За такую критику в приличном обществе по морде бьют... Извините, Лариса Михайловна!

Вошла Милочка. Бледная,- с темными кругами под глазами, она показалась Борису необыкновенно красивой, и он замолчал, невольно залюбовавшись ею.

На улице он без обычной развязности взял Милочку под руку и, склонившись к ней, негромко сказал, стараясь поймать ее взгляд:

—      Я и сам понимаю, что получилось глупо, нескладно... Все проклятое вино! Ребята выпили лишнее... Ты на меня не сердись. Поверь, это больше никогда не повторится.

—      Не могу поверить, — холодно сказала Милочка.—, Вы с Вадимом и Сашей всех мерите на свой аршин. И это противно, понимаешь?.. Я вынуждена была согласиться пойти с тобой в кино,— иначе мама подумала бы, что мы в ссоре, стала бы расспрашивать, догадалась бы о вчерашнем. Утром мне пришлось соврать ей, что я ночевала у Лены...

—      Но знаешь ли... У кого не бывает ошибок в молодости? Ты же отлично знаешь, как я к тебе отношусь.

—      Вот этого я как раз и не знаю, — сказала Милочка с грустью. — Ведь только неуважением ко мне можно объяснить вчерашнее...

Борис молча крепко сжал ее пальцы, и она не отняла руки...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Власов проснулся раньше обычного — без четверти семь — и решил еще немного поваляться в постели, что редко позволял себе. Он великолепно выспался, отдохнул и во всем теле чувствовал какую-то необыкновенную легкость.

Дела на комбинате поправлялись. Главное— начали выполнять суточный план. Как говорится, «лед тронулся». Однако цехи все еще работали неравномерно и в любую минуту могли сорваться. Черт побери! Наступит, ли время, когда продавец, стоя за прилавком, сможет с чистой совестью сказать покупателю: «Напрасно сомневаетесь, гражданин, лучшего товара нигде не найдете! Разве не видите — на куске фабричный ярлык известного всей стране комбината? Имейте в виду — этот ярлык дает полную гарантию, что товар добротный и прочного крашения...»

При этой мысли Власов даже улыбнулся, но тут же подумал: не слишком ли высоко он залетает в мечтах, реально ли все это? Иди докажи Толстяковым, что без коренного технического перевооружения захиреет не только комбинат, но и вся текстильная промышленность...

—. Ничего, повоюем! —вслух сказал он.

Светящиеся стрелки ручных часов на столике показывали ровно семь— пора вставать. Власов откинул одеяло, спрыгнул с постели и распахнул форточку. В комнату хлынул поток морозного воздуха. Выполнив все двенадцать гимнастических упражнений, он принялся за гантели. Всякий раз при подъеме тяжелых гантелей на вытянутых руках упругие, натренированные мускулы, напрягаясь, легко подчинялись его воле, и, почувствовав привычное удовлетворение, он повторил:

—      Повоюем!

Накинув на плечи халат, Власов направился в ванную. А где же мать? По утрам она всегда встречала его в столовой.

—      Мама, ты где?— крикнул он.

Мать не отозвалась. Это удивило Власова. На улице темно, магазины еще закрыты,— уж не поступила ли на работу упрямая старуха?

В ванной, на обычном месте, он нашел чашку с горячей водой для бритья и с нежностью подумал: «Не забыла».

Прежде чем сесть за завтрак, Власов решил позвонить на фабрику и по крайней мере узнать, действительно ли мать поступила на работу. Но как? В отделе кадров и в ткацкой конторе работа начиналась в девять часов. Разве попробовать через диспетчера?

На столе стояла кастрюля с гречневой кашей, а рядом стакан с молоком. Сколько помнил себя Власов, мать всегда по утрам кормила его чем-нибудь горячим — кашей, щами, толченой картошкой. «Кушай, сынок, горячее, кушай,— тебе нужно расти»,— приговаривала она. Еще в казарме мать, уходя в вечернюю или ночную смену, оставляла кастрюлю с едой, завернутую в полотенце, чтобы она не остыла.

В тридцатых годах, когда казармы были ликвидированы, матери дали маленькую комнату в кооперативном доме, недалеко от фабрики. После тесноты, всегдашней сутолоки и спертого воздуха казармы четырнадцатиметровая комнатка с окном, выходящим на Москву-реку, показалась им сущим раем. Но она была совершенно пустой, а чтобы купить мебель, у них не было денег. В те годы жизнь была тяжелая, и заработка матери еле хватало на то, чтобы отоварить продовольственные карточки и внести пай в кооператив за комнату. Первые месяцы они спали на полу, обеденным столом служила для них обыкновенная табуретка, и все же они чувствовали себя счастливыми. Он из досок и фанеры смастерил этажерку, вешалку, а мать ценой жестокой экономии покупала то кровать, то стол. Видя, как она отказывает тебе во всем и влезает в долги, берет деньги в кассе взаимопомощи, чтобы купить самое необходимое, Власов как-то за ужином спросил:

— Мама, а что, если я поступлю на работу?

Мать отложила ложку, худое, усталое лицо ее стало грустным.

—- А школа?— спросила она.— Нет, сынок, хватит того, что нам не давали учиться. Пока я жива, учись,— хоть ты образованным человеком станешь. Твой покойный отец часто повторял, что наступят такие времена, когда и рабочий человек сможет стать ученым!

Осенью Матрена Дементьевна скрепя сердце разрешила ему поступить в школу ФЗУ, а через два года, работая запасным поммастера, он принес ей первую получку. Мать прижала его к груди и сквозь слезы шептала какие-то невнятные слова: вот, мол, не поймешь, что и творится на свете,— не успела оглянуться, а уже вырос, кормильцем стал, деньги начал зарабатывать...