—      Значит, была причина, — негромко ответил Леонид.

—      Ну ладно, хватит дурачиться! Сейчас же поедем домой! Мама места себе не находит!

—      Домой я не поеду! — Леонид сказал это также негромко, твердо и спокойно, как о давно решенном.

Милочка внимательно, со скрытой тревогой, смотрела на него.

—      Так! Понимаю: это он сбил тебя с толку! — Она бросила на Сергея негодующий взгляд. — Он уговорил оставить учебу... Тоже, друг называется! Я ведь все знаю. Была в институте, прочла твое заявление: «По семейным обстоятельствам вынужден поступить на работу...» Интересно, что это за семейные обстоятельства? Ты что, женишься, что ли?.

—      Не болтай глупостей!

—      Тогда объясни, в чем дело! Молчишь? Ну конечно, сказать-то тебе нечего! Просто глупый, жестокий каприз!

—      Здесь не место говорить об этом, — ответил Леонид, стараясь не встретиться взглядом с сестрой.

—      Директор ваш тоже хорош! — не слушая брата, продолжала Милочка. — Нарочно, чтобы насолить нам, зачислил мальчишку на работу! Подумаешь, какой благодетель нашелся! Вот Василий Петрович поговорит еще с ним!

В дверях появилась Матрена Дементьевна.

—      А ты, девушка, директора в глаза видала, знаешь, что он за человек? — спросила она у Милочки.

—      Не видела и видеть, не хочу!

—      То-то, что ты никого и ничего знать не хочешь. Сперва оглядись по сторонам, тогда, может, кое-что и сообразишь!

Матрена Дементьевна хотела еще что-то сказать, но Милочка перебила ее:

—      Собственно говоря, вы-то кто такая и почему вмешиваетесь в чужие дела?

—      Я мать Власова.

Эти слова были произнесены с такой сдержанной гордостью и достоинством, что Милочке стало неловко, но отступать ей было некуда, и, покраснев, она пробормотала:

—      Ну и что из этого?

—      Молодая совсем, а сердце твое, видать, успело зачерстветь. Ничего, жизнь тебя научит!—Матрена Дементьевна повернулась и пошла к больной.

—      Во всяком случае, не вам меня учить? — резко сказала Милочка.

—      Молчи! — Леонид вскочил с места и подошел вплотную к сестре. — Ты ничего не{ знаешь, ну и молчи! — добавил он, стараясь сдержать волнение.

Растерянная, готовая расплакаться, Милочка, ничего не понимая, смотрела то на Сергея, то на брата.

—      О чем ты говоришь? Чего я не знаю? Объясни же мне наконец!

—      Ну, так слушай. Наш отец жив. Мама от него отказалась, потому что он вернулся с войны калекой. Она все время нас обманывала, — сказал Леонид, и Сергей видел, с каким трудом дались ему эти слова, в которых так просто и ясно было выражено все, что мучило в последнее время Леонида, что круто переменило его жизнь.

—      Как?.. Что?.. Что ты говоришь?..

Кровь отхлынула от лица Милочки. Она так побледнела, что Сергей испугался. Широко открытыми глазами она глядела на Леонида.

—      Все очень просто. Мама, видишь ли, заботилась о нашем благополучии! — Леонид попытался улыбнуться, но это не удалось ему. — Я уже два раза был у папы в Доме инвалидов. Хотел тебе рассказать, да не знал, как приступить... Он и сам просил меня об этом.

—       Папа... папа жив... — Милочка опустилась на краешек дивана, закрыла лицо руками.

—      Теперь и решай, хочешь ты жить у них или нет. Я лично сделал для себя необходимый вывод: домой я не вернусь, — сказал Леонид. — Вот и все. В воскресенье утром приезжай сюда, мы вместе поедем к отцу — он хочет тебя видеть.

—      Да, конечно... — Милочка встала. — Я... я пойду, — сказала она и, ни на кого не глядя, не попрощавшись ни с кем, пошла к выходу. Слезы туманили ей глаза, она ошупью нашла ручку двери.

Сергей бросился за ней. Накинув на плечи пальто, он сказал:

— Я провожу тебя...

Она молча посмотрела на него, и в ее полных слез глазах он прочитал робкую мольбу о прощении, о помощи.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

В одиннадцать часов комиссия во главе с заведующим красильно-отделочной фабрикой Забродиным принимала от строителей первый заново перестроенный цех.

Власов старался скрыть от окружающих охватившее его волнение. С утра он занимался обычными делами — обходил цехи, давал распоряжения, беседовал с работницами, — но мысли его были там, в красильном. Как пройдет приемка, какую дадут ей оценку?

Наконец часы пробили одиннадцать, двери нового, залитого светом цеха распахнулись, и комиссия приступила к работе. Неожиданно деловой прием превратился в праздник, — кроме членов комиссии и строителей, в цех пришло много рабочих из ночной и вечерней смен, инженеры, мастера и свободные работницы других цехов. Сукновалы, промывщики, красильщики придирчиво рассматривали каждую мелочь, громко высказывали свои суждения, шутили, смеялись.

—      Ничего не скажешь, с любовью сделали люди! В гаком цехе работать можно, — говорил седой сукновал, проводя рукой по блестящей белой стене, облицованной глазурными плитками.

—      А куда же делись водоотводные крнавки? — спрашивала пожилая работница в платке.

—      Спрятали под пол, — объяснил сияющий Никитин. — Видите, чугунные плиты съемные, в случае нужды их легко вытащить и очистить канавку. — Он при помощи железного крючка вытащил одну плитку.

—      Хорошо! Сырости меньше будет, да й работать сподручнее, — согласилась работница.

—      Эй, Колька, иди сюда! — крикнул молодой промывщик своему дружку таскальщику. — Здесь тебе и делать вроде нечего! Видать, твоя профессия упраздняется — за тебя будут работать транспортеры! Пока не поздно, подыщи себе другое дело. Что* ж, придется взять тебя в ученики, авось выучишься, человеком станешь...

—      Ничего, работенки хватит! Пока всю фабрику переделают, в Москве-реке много воды утечет. Везет вам, чертям квалифицированным, — гляди, какие условия создали,— а про тележку забыли! Ее, проклятую, пока сдвинешь с места, живот надорвешь. Теперь, по этим чугунным полам, она и вовсе не пойдет. — Таскальщик покатил пустую тележку, и раздался такой грохот, что все обернулись.

—      Ну и музыка! Вроде нашего духового оркестра, — сказал промывщик.

Комиссия закончила осмотр и приступила к составлению приемочного акта.

—      Все хорошо, — сказал Забродин, обращаясь к Никитину. — Никаких претензий. Жаль только, что строители сорвали график, запоздали со сдачей на целую неделю. Если остальные цехи тоже будут так же медленно переоборудоваться, то я за план не отвечаю!

У заведующего фабрикой были все основания для тревоги.

В кабинете Забродина висел на стене лист разграфленного ватмана, на котором цветными карандашами были намечены дни и даже часы начала и конца наиболее крупных и трудоемких работ. За выполнением графика следили с особым вниманием, и все же очень скоро стало ясно, что на ходу провести перестройку в таких больших масштабах весьма сложно. То и дело возникали трения между производственниками и строителями. Строители требовали широкого фронта работ. Капризничали монтажники; непривычные к жаре и сырости, они то и дело уходили в курилку «отдышаться», работали медленно. Отставание на одном участке цепочкой тянулось к последующим работам, срывался общий график, и над комбинатом повисла реальная угроза невыполнения плана...

Когда формальности с подписанием акта были . закончены и Власов торжественно поблагодарил строителей и членов комиссии, поднялся секретарь цеховой партийной организации Соколов и попросил минуту внимания,

—      Товарищи, вы сами видите, каким стал цех, — начал он. — Здесь действительно все сделано на совесть, чтобы нам, рабочим, легче стало работать. И мы обещаем работать лучше! Спасибо за все дирекции, инженеру Никитину и товарищам строителям. Одно плохо — перестройка идет медленно, графики срываются. Пока закончили только один зал, а их у нас семь. Если дело и дальше так пойдет, мы сорвем выполнение производственного плана. Говорят, не хватает строителей, — это правда. Как же быть, где выход? Я от имени партийной организации нашего цеха обращаюсь к вам с такой просьбой: давайте поможем строителям, возьмем на себя обязательство отработать на строительстве не менее четырех часов каждый. Нас больше тысячи — получается четыре тысячи часов. За такое время можно горы сдвинуть!