А вот музей латышских стрелков, «акушеров» Октябрьской революции, и памятник им рядом с этим музеем выглядели словно угрюмые, тяжёлые аккорды в мажорной теме рапсодии Старого города. Оконченная мною в Казани средняя школа №90 находилась на улице Латышских стрелков. У нас в школе даже был музей, посвященный им: революционная Красная Латышская дивизия в гражданскую войну освободила Казань от белогвардейцев. Но, несмотря на это, я не испытал ни малейшего желания заглянуть в рижский музей. Тем более, знал, что многих уцелевших после гражданской войны латышских стрелков товарищ Сталин, их бывший соратник, впоследствии убрал: переродились, дескать, со временем.

От Старого города я частенько, под перезвон трамваев, шёл по улице Кришьяниса Барона, на ней было много диковинных для меня шляпных салонов. В Риге, как и во всей Прибалтике, царил настоящий культ цветов – в букетах и букетиках, в горшках и горшочках, они радовали глаз буквально повсюду. Любопытно, что у латышей принято дарить мужчинам цветы. Впервые в жизни мне вручили букетик жёлтых нарциссов на 23 февраля – я, малость недоумевая, но, тем не менее, с удовольствием принял такой непривычный для себя подарок. Причём все продаваемые на улицах цветы были не привозными, и торговали ими местные, а не кавказцы, что также было для меня внове. Зимой букеты и горшочки с цветами прятали в небольших закрытых этажерках из прозрачного оргстекла, в каждой ячейке с букетом горела маленькая свечечка. В тёмное время суток уличные цветочные ряды мерцали ровными рядами приветливых тёплых огоньков.

За Рижским драматическим театром, где тогда блистала знаменитая Вия Артмане, по улице Миера, за трамвайной линией я однажды набрёл на большое заброшенное русско-немецкое кладбище. Оно заворожило меня обилием шикарных, но, к сожалению, заросших и сильно обветшавших могильных памятников с довоенными датами смерти. Под ними покоились наши бывшие соотечественники: офицеры царской армии, коллежские асессоры, титулярные советники, священники и сословные купцы (это было высечено на памятниках с трогательными «ятями», «и» с точкой и твёрдыми знаками).

Немецкие захоронения когда-то находились, в основном, в склепах, оказавшихся пустыми. Их двери были распахнуты, и я, искатель приключений на одно место, спустился в некоторые из них, осторожно ступая по кованным, спиральным лестницам. Кругом мусор и запустенье. До сих пор помню тоскливое, щемящее чувство, охватившее меня после изучения того кладбища. Уж не ведаю, уцелело ли оно до наших дней. Не исключено, что на его месте сейчас сверкает переливами огней какой-нибудь торговый центр – кладбище находилось почти в центре города.

Удивило меня и обилие действующих храмов: католических, протестантских, православных. Однажды я зашёл на вечернюю службу в храм Адвентистов седьмого дня. Меня заметили, дали псалтырь, и после проповеди на русском языке я с удовольствием попел с прихожанами в сопровождении небольшого органа. Правда, потом долго не мог отвязаться от общительного пресвитера, решившего, что я – их потенциальный прихожанин.

А за одной из православных церквей я обнаружил небольшой погост – захоронение погибших защитников Риги в Первой мировой войне. Даже сейчас в России, пытающейся вспомнить свои корни, я ни разу не слышал о существовании мемориальных кладбищ павших в Первую мировую, а ведь их полегло тогда почти два миллиона человек! Да и памятники стали появляться совсем недавно. Герои отдали жизни за свою Родину, не задумываясь о том, какой ярлык «приклеят» им неблагодарные потомки, так долго отказывавшие им в заслуженной памяти. И нет вины павших в том, что в советские времена ту войну незаслуженно нарекли «империалистической, захватнической, несправедливой». Подобные мысли у меня возникли именно тогда.

Рига произвела на меня яркое впечатление не только духом старины и бережным отношением к прошлому, но и продуктовыми магазинами. В Казани в те времена такого изобилия я никогда не видел. А в Москве больше впечатляли огромные очереди провинциалов.

Изучил я и окрестности Риги – Сигулду, Бауску, Рундале. С приходом весны не выветривался из Юрмалы, исходив её вдоль и поперёк от Лиелупе до Кемери. Помню, как открывал купальный сезон в апреле, пройдя к морю по ещё не растаявшей снежной гривке босиком, сопровождаемый зябкими взглядами немногочисленных отдыхающих.

Я так увлёкся Ригой, что мне даже захотелось выглядеть настоящим рижанином, поэтому я отрастил аккуратную бородку «а-ля латыш». А какие были рижанки! Светленькие, статные, модные и невероятно элегантные. Да уж, я бы не отказался тут пожить!

Приехавший в командировку руководитель моей дипломной работы обрадовал новостью: дескать, договорился насчёт целевой аспирантуры для меня в Риге. То есть, числясь аспирантом Казанского университета, я бы продолжал работу в рижском институте, нарабатывая материал теперь уже для диссертации. Сотрудницы рижской лаборатории тоже были рады этой новости: я успел вписаться в коллектив. То ли в шутку, то ль всерьёз, они пообещали подыскать мне здесь невесту. Словом, я воодушевился перспективой остаться в рижской аспирантуре.

Помню, как с интересом прислушивался к мелодичной латышской речи. В лаборатории всех приветствовал по-латышски. Старшая научная сотрудница Вайра Калныня даже похвалила как-то: «Молодец! Ну, абсолютно правильно произносишь!» Со временем, еще не понимая языка, я стал чувствовать, как бы угадывать смысл фраз, с которыми ко мне часто обращались на улице. Латышский показался мне совсем несложным: благозвучный, легко произносимый, с похожей на русскую грамматикой. Он относится к балтийским праславянским языкам: многие латышские слова совпадали с русскими – выучить его не составило бы большого труда. Хотя, благодаря многочисленности нашего брата, дела с русским языком в Латвии обстояли лучше всего в Прибалтике. По большому счету, чтобы жить в Риге, тогда вовсе необязательно было знать латышский.

Кроме Латвии, побывал в Эстонии – в Таллине и Тарту и в Литве – в Вильнюсе и Каунасе. За пару выходных дней успевал ознакомиться с тем или иным городом достаточно хорошо. Нравилось: вот я выхожу на перрон вокзала совершенно незнакомого города, а уже вечером следующего дня почти свободно в нём ориентируюсь.

Все три республики заметно отличались друг от друга, несмотря на общий «фасон», одинаковую всюду аккуратность. Но всё-таки больше всех мне понравилась Латвия, и не только из-за того, что я изучил её лучше. Эстонцы, говорившие на совершенно «тарабарском» языке, показались мне чересчур медлительными, недаром про них ходит столько анекдотов («Что такое форум?» – «Это эстонский чат»). Литовцы, напротив, остались в памяти болтливыми, экспрессивными и самыми националистичными. По общему типажу они, пожалуй, ближе к славянам, чем к скандинавам. Латыши воспринимались золотой серединкой – тактичные, спокойные, выдержанные.

Я всё старался найти для себя ответ: почему у прибалтов во всём порядка больше, чем у нас. С одной стороны, понятно: культурное влияние Европы, плюс неутраченное чувство хозяина. Третий фактор я осознал после того, как увидел дом Скайчи: прекрасный по меркам тех лет, окруженный садом двухэтажный коттедж, где она жила вдвоём с сыном. Зная, кем работает сын и что у неё самой небольшая зарплата в институте, я вслух подивился наличию такого дома. Хозяйка объяснила: «Знаешь, Петерис, в этот дом вложен труд четырех поколений. Мой дед взял здесь землю, и домик сперва был скромным, зато дед сразу заложил хороший фундамент. Поэтому мой отец задумал большой двухэтажный дом, но сумел построить только один этаж. Второй этаж достроили мы с бывшим мужем. Теперь сын, вернувшись из армии, сделал мансарду, переложил крышу. Он вскоре собирается жениться, будем обустраиваться дальше».

Вот! Вот она – соль! Люди поколениями живут на одном месте, срастаются с ним, обихаживают и радеют за свою малую родину. Латвия – страна маленькая, психология латышей созвучна её категориям и масштабам. Правда, многим из них Иосиф Виссарионович «предоставил» новую «малую родину» – за Уралом... А что же мы? Девизом моего поколения и поколения моих родителей были слова из песен: «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз!» Или: «Старость меня дома не застанет: я в дороге, я в пути!» Потому-то и вышло так, что моя мать родилась в Белоруссии, а отец – в Комсомольске-на-Амуре. Я – в Казани, супруга – в Иркутской области, а мои дети – уже в Новосибирской. От подобных пертурбаций у многих, видимо, и возникает философия временщиков. Что же, в итоге, лучше? Газончик перед окнами своего дома, или когда «диктуют колёса вагонные», особенно, если с их стука «начинается Родина»? Пусть каждый ответит сам. Своего мнения не навязываю, но оно очевидно.

Но... в один прекрасный день моя латвийская «рапсодия» оборвалась. Доктор Индулен сообщила, что ставки аспиранта в штатном расписании лаборатории для меня на ближайший год не найдётся, несмотря на достигнутую с казанским шефом договорённость: их собственная целевая аспирантка переводилась по семейным обстоятельствам из Москвы домой, в Ригу, аккурат на обещанное мне место. Тем более, что со мной возникали определённые проблемы: я – не латыш, рижской прописки не имею, вдобавок институт микробиологии не имел собственного общежития, и они арендовали квадратные метры жилья у физиков, причём не в Риге, а в Саласпилсе. Известие стало для меня полной неожиданностью, прозвучав буквально за неделю до государственного распределения, на котором я должен был присутствовать в университете лично.