И тогда гродненцы, напрасно похлопотав за несчастных рабочих перед строительным начальством, сами организовали подписку, собрали 500 рублей – деньги по тем временам немалые, купили большую и чистую избу в Спасской Полисти, наняли врача и фельдшеров, и больница для заморенных, изможденных творцов прогресса заработала.

Подрядчики стали ябедничать в Петербург на партизанскую помощь непрошеных благотворителей, но жалоба их имела обратный эффект. Когда узнал об этом великий князь Михаил Павлович, он вступился горой за своих, выговорил Клейнмихелю[18], не стесняясь угроз, а царя умилил и растрогал повестью о доброте гродненцев. И по всему гвардейскому корпусу издал приказ следующего содержания:

«Известившись, что господа офицеры лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, сострадая беспомощному положению бедных больных крестьян в деревне Спасской Полисти, пожертвовали из своей собственности 500 рублей, наняли близ почтовой станции особую избу, устроили больницу и поручили надзор и попечение о больных содержателю почтовой станции, Я поручил господину начальнику штаба довести о сем до сведения дежурного генерала Главного штаба Его Императорского Величества. Ныне господин военный министр, от 6 апреля 1845 года за № 2931, уведомил меня, что Государь Император изволил принять известие о сем благотворительном поступке с особенным удовольствием, как новое доказательство благородного образа мыслей и чувствований господ офицеров, под начальством Моим состоящих. С особенным удовольствием делая известным по войскам гвардейского и гренадерского корпусов столь Всемилостивейший отзыв Государя Императора, приятным долгом считаю объявить господам штаб- и обер-офицерам лейб-гвардии Гродненского гусарского полка и Мою искреннюю благодарность за их благотворительный и похвальный поступок.

Генерал-фельдцейхмейстер Михаил».

Когда в экзерциргаузе перед строем зачитывали приказ, сентиментальный комочек распирал горло. А ведь и действительно, кое у кого из офицеров слезы блеснули из глаз. И поручик Лорис-Меликов был в тот момент чрезвычайно горд собою, что целых 25 рублей оторвал от своих карманных расходов на столь благородное дело… А спустя сорок лет приказ этот попал на глаза Лорис-Меликову. Горько стало за ту свою гордость и грустно оттого, что ни царю, ни августейшему братцу его и в голову не вошло, что это их была прямая обязанность – «сострадать беспомощному положению бедных крестьян», и не просто сострадать, а не доводить их до такого положения и в деле употребить необъятную свою власть.

По приказу государя императора с 1838 года офицеров гвардейских полков по одному ежегодно командировали в Кавказскую армию, но тут существовала долгая очередь, и только в 1847 году, целых четыре года оттрубив в гвардии, поручик Лорис-Меликов был удовлетворен в своем рапорте с просьбой послать его на войну с горцами. Кстати, он будет и последним командированным на Кавказ гродненцем. Кавказский наместник князь Воронцов исхлопочет от государя отмену этого обычая. Гвардейцы, покрасовавшись в двух или трех стычках, производились в следующие чины, щедро награждались орденами, а старые кавказские офицеры оставались ни с чем. К тому же в Петербурге гвардейцы, в силу знатности своей, излагали свои дилетантские впечатления о войне, и мнение молокососов поручиков и штабс-ротмистров авторитетностью превосходило опыт заслуженных кавказских генералов.

Проводы на Кавказскую войну – совсем не то, что в отпуск или в ремонт за лошадьми. Тут установилась традиция, учрежденная, говорят, еще Лермонтовым, когда отправлялся на Кавказ Цейдлер, затихшая было в последующие годы, но после гибели поэта ставшая обязательной церемонией. И тут главным лицом и организатором был «русский немец белокурый». Довольно рассеянный в полковых учениях, тут он был пунктуален и тщателен, чтоб все повторялось точь-в-точь как при Майошке.

На станцию Спасская Полнеть высылались полковые трубачи. Виновник торжества возглавлял кавалькаду на своем Веллингтоне. За ним следовали – кто верхом, кто в кибитке – все офицеры полка. Только генерал Бреверн, командир, сменивший Багратиона, вежливо уклонился от чести, когда был приглашен на проводы. Зато подарил поручику Лорис-Меликову великолепную саблю.

У станционного дворца, больше похожего на каменный комод или казарму, но заведения чрезвычайно чистого и уютного внутри, господа офицеры, выстроившись и образовав каре вокруг поручика, единственного оставшегося верхом, были встречены полковым маршем. Ротмистр Цейдлер, по новой традиции, вошел первым в станционное здание, осмотрел убранство стола и отрапортовал низшему по чину, но в этот час разве что не генералу Лорис-Меликову, что зал для приема готов.

Стол блистал стеклянными столбцами винных бутылок, возвышавшимися над блюдами с различными салатами, семгой, осетриной, бужениной и ветчиною. Тут и грибки – соленые грузди, маринованные боровички и маслята, махонькие пупырчатые огурчики в крепком рассоле. И душа сама жаждет холодной-холодной, чтоб в зубах застыло, водочки со льдинкой, и чтоб романс под гитару, и слезу утереть белым шелковым рукавом. И все это вам будет сейчас, господа офицеры! Вот только свет зажжем. Во все подсвечники и все оставшиеся с былых кутежей пустые бутылки были вставлены свечи, расставлены на столе и подоконниках – зал засиял, а добрейший хозяин Карл Иванович широким жестом пригласил господ офицеров к столу.

После первого тоста с напутствиями не посрамить чести гродненских гусар и показать презренному Шамилю, каково иметь дело с русской гвардией, всякие церемонии закончились. Гордость Карла Ивановича – запеченную индейку – почти и не заметили, хотя приветствовали весьма шумно, в такой уж градус вошли. Лорис-Меликову было как-то отчаянно весело сегодня. Он смотрел слегка осоловевшими глазами на товарищей гусар, прощался с ними… Прощался так, как прощаются в молодости, – вроде бы понятно, что разлука, хотя он уходит всего лишь в отпуск и годичную командировку, будет надолго, но упрямая душа по-настоящему этого не чувствует. Не завтра, так через полтора года обнимет он и Цейдлера, и Лобанова-Ростовского, и Арнольди – и всех-всех-всех, с кем он сдружился за четыре года полковой службы. А ведь почти со всеми товарищами своими он сидит за столом последний раз в своей жизни. Он уже никогда не увидит ни Голубцова, ни Леонова, с которыми начинал службу, ни Цейдлера, ни князеньку Лобанова-Ростовского, ни даже Цуката – корнета Костю Савельева, которого он в силу школьного братства опекал в полку. Гордого и спесивого красавца с легкой проседью по вискам Казимира Гедройц-Юрагу он, впрочем, увидит. Жалкий, слезящийся старик с предсмертной желтой маскою, каковою покажется его лицо, явится с бестолковой жалобой на обидчиков купцов, и министру внутренних дел придется из чувства былого гродненского братства вникать в какие-то бытовые пустяки, вступать в хлопоты, уже ненужные, – в разгар их придется хлопотать о другом, о достойных похоронах когда-то блестящего гвардейца.

Но в двадцать два года понятие никогда подменено живым и стойким чувством всегда. Из зимы 1847 года не видно глубокой осени 1880-го. Поручик Лорис-Меликов весь в сейчас, в веселом сегодня. А сегодня гусары веселятся от всей души. Водка, вино пьются с легкостью, чуть голова вскруживается от восторга и любви решительно ко всем, даже к тем, кто был с ним холоден и нелюбезен. Лорис вроде дольше всех удерживался на ногах, но очнулся в кибитке уже наутро верстах в двадцати от Спасской Полисти.

Ямские лошади везли его в новую жизнь.

Гвардии поручик Михаил Лорис-Меликов поступил в распоряжение канцелярии Главноначальствующего Кавказской армией и наместника его императорского величества на Кавказе фельдмаршала светлейшего князя Михаила Семеновича Воронцова. Где-то там, в дебрях Чечни и Дагестана, шли сражения с мюридами Шамиля, и поручик ждал, что его, несомненно, отправят туда. И уже готовился приказ о его направлении в действующий отряд, осталось только представиться самому главнокомандующему – обряд, обязательный для всех гвардейских офицеров, командированных на годовую службу в Кавказской армии.