— Не тронь!! – хрипло завопила я, самым позорным образом пригибаясь в боевой стойке. – Яйца в яичницу отобью!!

Чертовы тряпки сковывали движения и путались в ногах. Ниллияна заскулила, как побитая, стиснула подол Растмиллы и ткнулась лицом ей в колени.

— Выпрямись, окаянная! – Старшая с силой вздернула девичью головку за разметанные смоляные пряди. – Держись, как подобает.

Насилие у них тут – тоже подобает?! Девчонка не умолкала, кровь отхлынула от щек, оставив известковую бледность.

— Глупая…

— Да уберите вы ребенка! – не выдержала я. – Что ей психику ломать! А вы, дядя, только подойдите…

Бочонок, вместо того, чтобы разозлиться, встал, упер кулаки в бока и расхохотался.

— Ишь, невестушка, с норовом! Ты погляди, какая!

Я взвыла и кубарем перекатилась через внушительную кровать, запуталась в юбках, треснулась на пол, триумфально рассекла бровь об угол кровати. Растмилла сочувственно вздохнула.

— Мой вам совет, госпожа княжна: не калечьтесь почем зря-то.

— Живой не дамся! – рявкнула госпожа княжна, яростно выпутываясь из тряпок, как змея из старой кожи. Пятнадцать погонных метров осели на пол, а я осталась в шелковой невестиной рубахе в пол и корсаже. Прическа с готовностью развалилась, и длинная прядь упала на глаза. Я подхватила осколок кувшина, быстро нагнувшись. Должно быть, мой дикий вид позабавил Бочонка пуще прежнего, ибо он возобновил движение.

Рука у меня тряслась, кровь заливала один глаз, рубаха сползла с плеча – шнурок лопнул. Наверное, я была похожа на киношную нечисть.

— Любишь побегать – а мне что-то неохота, – доброжелательно прищурился Большой Брат. – Не утомляла бы ты старого Луска.

Я стиснула несчастный осколок.

— Ты не понял, что ли? – Кажется, истерика немного прошла. Во всяком случае, заговорила я спокойнее. – Я ведь серьезно. Не тронь.

— Да будет тебе…

— А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!.. – дурным голосом заверещала я, картинно падая на пол и принимаясь дергаться в конвульсиях. Растмилла вскочила, отшвырнув Ниллияну.

— Высшие!.. Никак, падучая…

— Щас тебе, падучая. Уйди, глупая баба. – Холодный голос Дольгара я признала сразу же. Но дергаться, на всякий случай, не перестала. Даже захрипела и пустила пену изо рта. Зарлицкий господин же, со всей своей практичностью, решил проблему предельно просто: от души пнул меня в живот.

А когда я, скрутившись в рогульку, захрипела уже по-настоящему, хватая ртом спертый воздух спальни, быстренько поднял меня за волосы.

— Ну, вот, дорогая, прошел твой приступ. – Как он улыбался!.. Тонко, насмешливо, холодно. Будто тюремщик, приструнивший особо наглого заключенного. – Сейчас полегчает, княжна. – За те же волосы меня с размаху зашвырнули на кровать лицом вниз – аж слезы брызнули. Черт побери, достану бритву – обстригусь под мальчишку.

— С норовом она, – доброжелательно протянул Бочонок, а Дольгар согласился:

— Все поначалу с норовом. Любой норов укрощает кнут.

…Только под утро меня, наконец, оставили в покое.

Помню только, как в темноте мягко ступала Растмилла да всхлипывала Ниллияна, как чьи-то мягкие руки обмывали горячей водой тело, превратившееся, казалось, в одну сплошную гематому. Правда, внутри драло сильнее. Я скрутилась в позу эмбриона, закрыв глаза и ни о чем не думая. Ночь оставила в голове прозрачную звонкую пустоту. Ну, сопротивлялась. А толку?.. Все равно только хуже и больнее. И унизительнее. Хотя… толк вот он, в чем: не добровольно. Хотя бы, без скотской покорности.

Растмилла укутала меня в одеяло и бесшумно присела рядышком. Мягкая сильная рука принялась гладить по волосам.

— Заживет, госпожа княжна. Вы привыкнете. Я еще Вилёнку помню, покойную госпожу. Уж такая тихая была, такая хрупкая. А как глянет – будто солнышко сквозь тучки блеснет. Токмо плакала, бедовая, все поначалу, а опосля-то свыклась, зажила. И вы заживете…

Глаза переполнились слезами. И я, сморгнув их, сказала почему-то то, что казалось важным, очень важным:

— Ниллияну я им не отдам. Я ее с собой заберу. Подальше от этих извергов. Слышите?!.. Я заберу…

— Тише, тише, госпожа. Куда ж это – с собой-то…

Я разревелась.

Скрипнула дверь.

— Можно?

Я приподнялась.

— Конечно. Заходите, Патрик.

Слезы, только-только успевшие высохнуть, снова покатились по щекам при виде человека.

— Кажется, дождь пошел?.. – Патрик подставил потолку раскрытую ладонь. На руке у него не хватало двух пальцев. – А я, как назло, не взял с собой зонтик.

Я заставила себя улыбнуться.

— Княжна-а… – укоризненно протянул шут. – Это не улыбка. У вас зубы болят?

— А то… ночью их едва не вышибли, – не удержалась я. Светлая улыбка Патрика, его дружеские шутки возымели действие – кошмар предыдущей ночи, наконец, отступил, как-то померк.

— Надеюсь, за попытку что-нибудь отгрызть немытому Луску? – хитро подмигнул единственным глазом шут. – Жаль, не вышло.

— Жаль, – согласилась я и, кривясь от боли, села на постели.

— А я тебе, княжна, подарочек принес. – И Патрик протянул руку. Я невольно вскрикнула. – Это, кажется, твое?

На ладони шута тускло поблескивало мое потерянное кольцо.

— Патрик… – Голос пропал. – Патрик, где вы его нашли?..

Шут пожал плечами.

— Не все ли равно. Нашел ведь. Возьми.

— Патрик… я… – Слова кончились. Зато начались опять слезы. – Я…

— Понял. Отдыхай, княжна. – И кольцо, теплое от его руки, легло в мою ладонь. Патрик сжал мои пальцы и отошел. – Держись, ладно? Не хотелось бы, чтобы в этом замке остались одни сволочи.

Дверь за ним захлопнулась, а я стиснула кольцо, так, что оно больно врезалось в сухожилия.

Я беспокоилась за Тадеуша, но Дольгар еще отсыпался. Вообще-то, вставал он затемно, однако свадьба есть свадьба. К полудню боль немного утихла, в чем я заподозрила не только горячую ванну с травами, но и не внушающие особого доверия, снадобья Растмиллы. Давешний мальчишка с кухни тоже меня жалел, и тайком передавал через Ниллияну печенье, молоко и какао. Девчонка была сама не своя, она даже не дрожала – а тряслась как в лихорадке, спотыкалась и поскуливала. Даже для такого дремучего средневековья как здесь, сцена изнасилования двумя мужиками одной женщины оказалась чересчур жестокой. Передавая мне поднос, Ниллияна едва не опрокинула его. И выбежала с такой поспешностью, что позабыла закрыть за собой дверь, отчего я услышала, как она едва не навернулась с узенькой лестницы. Хотелось выбежать следом, приласкать, успокоить – но помешала тупая, тяжелая апатия. Должно быть, защитная реакция психики.

Кольцо я водворила на его законный палец. И пусть Дольгар утрется.

Пока что я бродила по замку и решила заглянуть к Тадеушу. На этот раз пропустили без лишних слов – все-таки, отнюдь незавидное положение господиновой жены давало весомые преимущества.

Охотник сидел у стены, вытянув ноги, и развлекался плетением из подгнившей соломы, запросто служившей узнику постелью, каких-то хитрых фенечек. Может, что-то записывал. А может, просто занимал руки. При виде меня Тадеуш поднял голову, затем опустил обратно и вернулся к своему занятию. Я ощутила себя как-то неловко. Сами посудите: я на свободе, а он в тюрьме.

Дверь еще не успела закрыться за спиной, Тадеуш не произнес ни слова, а я уже зажала рот ладонью, перекрывая своему желудку путь к наглому дезертирству.

— Какого черта?! – обернулась я к охране. Солдат равнодушно поглядел на меня, продолжая жевать кусочек смолы – как бычок на пастбище.

— А чего? – лениво уточнил он.

— Чего?! Да тут дышать нечем!

— Нужник… – пожал плечами бычок, продолжая жевать. – Ну, ты идешь, не?

Нужник представлял собой единую траншею, выкопанную вдоль тюремной стены – одну на все камеры. С двух сторон она ныряла под стены и разила аммиаком очень соответственно.