— Ты с кем здесь? Один?

— А ты?

— Не боишься?

— А ты?

— Хочешь есть?

Наконец-то я пронял его.

— Хочу. — Парнишка протянул ко мне руку. — Давай!

— У меня здесь ничего нету. Пойдем к бабушке!

— Она злюка?

— Она, моя бабушка, — злюка? — Я удивился так убедительно, что парнишка отбросил все подозрения, и мы побежали в Чижи. Мимоходом нарвали по охапке травы.

Бабушка была дома, как раз пришла обедать.

— Он хочет есть, — сказал я.

Спокойная, обдумчивая бабушка не стала, вроде меня, выспрашивать парнишку, кто да откуда, а молча налила нам щей, отрезала хлеба. И, пока мы ели, она молчком несколько раз погладила и меня и гостя по голове.

Наелись. Тогда бабушка спросила, как зовут парнишку.

— Федькой, — ответил он охотно.

— Ты что, заблудился?

— Нет.

— А что же?

— Убежал. Я не пойду туда. Там дерутся. — И заплакал.

Помаленьку, потихоньку бабушка вызнала, что парнишка живет в детском доме за речкой, совсем близко от наших Чижей. Нет у него ни мамки, ни папки, ни бабушки, одни чужие тетки и дядьки. По праздникам никто не уводит его к себе в гости, никто не приходит и к нему в детдом с гостинцами.

Сегодня во время игры в салки он забежал на чужой двор, увидел там грядку моркови, и ему так захотелось ее, что не удержался и выдернул две штучки. В детском доме есть морковка, только плохая, порченая: то изотрут ее, то в суп покрошат. А ему охота прямо с грядки, хрусткую. И взял-то он всего-навсего две штучки, совсем маленькие, как мышиные хвостики. Но хозяйка, старая злюка, ведьма, схватила его за вихры, надавала шлепков и привела в детдом. А там дежурная тетка оставила без обеда. С голодухи он выскочил в окошко со второго этажа и убежал в луга, на щавель. И больше в детдом не вернется.

— Морковь-то съел? — спросила бабушка.

— Нет. Бросил. Не успел съесть.

Тогда бабушка вывела нас в огород к морковной грядке и сказала Федьке:

— Вот, ешь. А сам, без спросу, никогда не бери. Захочешь сильно — попроси.

— А если все равно не дадут?.. — заворчал Федька.

— Тогда придется так, без моркови, обойтись, потерпеть.

Мы с Федькой выдернули по две морковины, самые большие, каждая с черенок ножа. А бабушка надергала целый пучок, завернула в полотенце и сказала Федьке:

— Теперь пойдем к тебе домой.

— Не пойду. — Федька опять состроил упрямого бычка: насупился, нагнулся, взгляд упер в землю столбом.

— Морковь-то надо отдать. Без спросу взял, и если не отдашь, кем тебя считать будут? Вором, — сказала бабушка. — И жить где станешь, если не пойдешь?

Растерянно, беспомощно поглядел Федька на бабушку, потом на меня. Он, как признался через много лет, думал, что мы навсегда оставим его у себя. Но мы даже не заикнулись об этом: я не понял его желания, а бабушка сказала тоже через много лет: «Куда мне его, от своих не было отбою».

Федька повернулся молчком и пошел со двора в улицу.

— Подожди! — крикнула бабушка. — Давай приведемся в порядок.

Федька остановился. Бабушка вынесла из дома гребень и начала причесывать Федьке волосы. Они у него нерусские, черные-черные, густые, как у барана, и стоячие, как у ежа иглы, когда тот рассердится. Чесала-чесала, а волосы не хотят ложиться, наконец догадалась: их не смиришь, это невозможный, неукладимый шпын.

Пошли в детский дом. На мосту через Ворю встретили гурьбу ребятишек-детдомовцев с длинными палками в руках. Они прощупывали этими палками омутки на Воре, не утоп ли где Федька. Увидев его живым, они закричали: «Федька-шпын нашелся!» — и кинулись вскачь к детдому. Оказалось, что Федьке за его стоячие, неукладимые волосы, за его ершистый нрав давно уж дали прозвище Шпын.

В детдоме навстречу нам выбежали все тетки и дядьки и все ребятишки. А тетенька, что оставила Федьку без обеда, теперь и его, и бабушку, и меня усадила за стол и накормила рисовой кашей с сахаром. Бабушке она наговорила кучу спасиб и пообещала отпускать Федьку к нам в гости хоть каждое воскресенье. За морковь, что загубил Федька, уже расплатились с хозяйкой, и бабушка отдала свой пучок на детдомовскую кухню. Потом она ушла домой. Я остался поиграть с детдомовскими ребятишками.

Играли в мяч. Человек пять-шесть становились кружком, в серединке был водящий, под правой пятой у него лежал мяч. Все разом пели:

И все, кроме водящего, разлетались в разные стороны, как воробьи от камня, а водящий хватал из-под ноги мяч и салил кого-нибудь. Затем осаленный становился в круг водить.

В этой простенькой игре была интересная загвоздка: перед тем как затянуть «Чину», ребята сговаривались шепотком от водящего и меняли иногда последнее слово — вместо «У Пэй-фу» выпевали «У Пэй-ду» пли «У-де-ру», «У-па-ду»… Водящий обычно хватался за мяч, хотя никто не убегал и салить не полагалось. Это вызывало дружный смех.

После игры Федька проводил меня до Чижей, потом я проводил его до детдома, потом он меня. И так провожались дотемна и расстались на мосту через Ворю, чтобы никому не обидно: мост был посередке между нашими домами.

У нас с Федькой завязалась вечная дружба, мы стали встречаться каждое воскресенье и даже посередь недели. Когда он прибежит ко мне, когда я к нему. Чаще прибегал он. Мы сразу же пускались в луга, в лес добывать траву для Пеструшки. Бабушка поощряла нас:

— Старайтесь, кормите! Вырастет Пеструшка, начнет доиться — один сосок ваш будет.

Заодно мы промышляли и себе какое-нибудь лакомство — щавель, ягоды, орехи. Земля добрая, всегда имеет, чем можно угоститься.

И чего только не ели мы! Весной, едва сойдет снег, еще до пахоты, — самую раннюю дикую зелень — песты. Ели у них головки, похожие по вкусу на пшенную крупу. Вскоре за пестами поднимался в лугах молодой щавель, а в лесах на елках и соснах появлялись новые вкусные побеги и шишки. Дальше поспевали земляника, малина, черемуха, рябина, грибы, орехи, дубовые желуди. На заброшенных полях и покинутых усадьбах все лето зеленел мясистый, сочный бурьян, у которого всегда было что-нибудь съедобное — то листья, то стебли, то корни. А съедобным мы считали все, что могли перемолоть наши зубы. Желудки нередко бунтовали, когда бурным расстройством, когда сильными резями, но мы совсем не считались с ними.

Бабушка не старалась держать нас при себе, как некоторые, а, наоборот, выпроваживала: чего не видали дома-то! Бегите на волю, бегите! И сшила нам одинаковые заплечные мешки с лямками, как у туристов. Мы сделались ярыми бродягами и открывателями, каждый выход находили и примечали что-нибудь новое: ручьи, озера, деревни, овраги, зверьков, птиц, набивали наши мешки разными камнями, травами, жуками, бабочками… И потом бежали назад, врывались в дом с криком:

— Бабушка, бабушка, мы нашли… мы поймали!.. Погляди, бабушка!

Она оставляла хлопоты по хозяйству, мыла руки и, заинтересованная, важная, в очках, которые надевала только для особо тонких дел, как вязание, вышивание да чтение, усаживалась за стол и говорила:

— Ну-ка, ну, что вы тут… Поглядим, послушаем…

Мы разгружали походные мешки на стол. Бабушка долго поворачивала, внимательно разглядывала всякую мелочинку, терпеливо выслушивала наши россказни, отвечала на расспросы. И никогда ничем не показывала, что наши открытия и находки известны всем, кроме таких карапузов, как мы. Напротив, во всю мочь удивлялась, хвалила нас, советовала поискать еще, подальше.

В один из первых же походов я показал Федьке Абрамцевский парк. Федька не бывал в нем: он состоял еще в дошколячьей группе, которую не выпускали без руководительницы с детдомовского двора, а водили строем, ручка в ручку, совсем недалеко от ворот.

Я привыкал к парку постепенно, а перед Федькой сразу открылось столько всего: большущие, невиданные липы и дубы, широченный, как поле, пруд, мост над сердитой рекой, с шумом и пеной убегающий от пруда, избушка на курьих ножках, вывертень, где играл я с Танюшкой. Вверху с дерева на дерево перепархивают синицы, дятлы, белки, успевай только переводить глаза. Близко, совсем рядом, кукует кукушка, а где — ни за что не увидишь.