Утурбай позвал солдат в юрту, где был штаб его сотни, и снова заговорил, что они свободны, могут уйти.

— Спасибо, спасибо! — загуторили солдаты. — Только нам это ни к чему, не по пути нам это. Покуда мы здесь хотим.

— Зачем надо здесь? — спросил один из помощников Утурбая.

Тогда Роман вышагнул из своей команды вперед:

— Разрешите, я отрапортую за всех! Можно, ребята? — оглянулся он на свою команду.

— Можно, правильно, — гуднули ребята.

Гусев сдернул для уважения к собравшимся солдатскую фуражку.

— Я выложу все начистоту, потому как мы с вами — братья. — Он покивал и повстанцам и солдатам. — А скажете: неверно, не братья?

— Мы слушаем, — отозвался Утурбай.

— Вспомните, шел обоз, — продолжал Гусев.

Но Утурбай перебил его:

— Ты, Роман, садись! Все садитесь! Вот кумыс… — И когда все расселись, пустил по кругу полуведерный ковш с кумысом. — Теперь, Роман, говори!

— Ну, шел обоз. В другом разе была бы стрельба. Нам, обозной охране, наверняка пришлось бы погибать. Где выстоять восьмерым против двух сотен. И вам, — Гусев уперся глазами в повстанцев, — кой-кому сделали бы секим башка. — Он рубанул себя ладонью по шее. — Верно говорю?

— Иё. Правильно! — загудели повстанцы. — Валяй дальше!

— На счастье, оказался умный, догадливый человек. — Гусев показал пальцем на Утурбая. — Подошел к нам с добрым словом, и вот… Мы все живы, и вы все живы. Вы дали нам жизнь, мы дали вам жизнь. Вместе пьем кумыс. Братья. Правильно говорю?

Поднялся такой одобрительный гул, что юрта зашаталась, как от ветра. По кругу пошел новый ковш кумыса. Роман Гусев продолжал:

— Теперь брат Утурбай говорит нам: «Вы свободны, можете уходить». Но куда мы уйдем? Ну, скажем, пошли в степь. Там все будут показывать на нас пальцами: «Вон идут в солдатских шинелях подозрительные люди». Первый же отряд повстанцев остановит нас: «Кто такие, куда идете?» И либо расстреляют, как шпионов, либо вернут сюда, как сбежавших. Правильно говорю?

— Иё, — согласились повстанцы.

— Теперь, скажем, пошли мы в другую сторону и встретили царское начальство, царских солдат. И опять же: «Кто такие, куда идете, зачем?» Если мы скажем неправду, нас посадят на всю жизнь в тюрьму, если скажем правду, нас расстреляют за то, что мы отдали вам обоз с оружием. Жизнь поставила нас в особое положение, нельзя нам ни вперед, ни назад, ни тпру, ни ну. Пока наше назначение — ждать.

— Помогайте нам! Сам говоришь: мы — братья, — сказал один из повстанцев.

— Мы помогаем. Чем еще надо? — спросил Гусев.

— Берите винтовки и стреляйте в Токмак!

Но Утурбай и большинство повстанцев зашумели:

— Нельзя давать винтовки. Тогда совет старейшин расстреляет их, заодно с ними и нас.

— А я вот что скажу. — Роман Гусев встал. — Мы не возьмем винтовки и не будем стрелять, пока не узнаем, в кого летят наши пули. В Токмаке тысячи народу, наши враги и друзья живут рядом, а пуля дура, может убить брата, друга, дитю невинную, подлеца же оставить подличать дальше. И вы напрасно бьете всех подряд.

— Как их разделишь? — зашумели повстанцы.

— Вспомните еще обоз. Если бы Утурбай не пришел к нам — была бы война, кровь. Пойдите в Токмак с умным словом! Умное слово сильнее всякого оружия. А теперь, — Гусев поклонился, — спасибо за кумыс! Не будете гнать, никуда мы не пойдем. — Обернулся на свою команду. — Правильно, ребята?

— Правильно.

Солдаты ушли в свою юрту, а Утурбай — в совет старейшин. Там он сказал:

— Отпустите меня в Токмак. Я узнаю, кто наш враг, а кто друг, с кем надо драться, а с кем пить вместе кумыс.

Старейшины с длинными белыми бородами долго сидели молча, неподвижно, как снежные куклы, потом Исатай сказал:

— Зачем идти самому, ты зови к себе весь Токмак и угощай кумысом! Ты любишь распивать кумыс с русскими.

— А что еще велел тебе твой русский брат Роман? — спросил другой старейшина. Они уже знали от вестников Длинного Уха все, что недавно было в юрте Утурбая.

— Надо убить этих русских, — сказал отец Утурбая. — Они погубят нас.

— Отец, вспомни: они дали нам жизнь. Таких нельзя убивать.

Старейшины снова замолчали, как замороженные. О, они умели не видеть и не слышать, когда хотели отделаться от человека. Утурбай постоял, помялся и вышел.

Начались ежедневные бои. Повстанцы думали измучить осажденных и вынудить на сдачу. Они поделили всадников на несколько частей и беспрестанно посылали на город то одну, то другую часть. Утурбай со своей сотней кидался в самые жаркие места. Он рассудил, что лучше умереть в бою, чем попасть в плен и быть зарезанным мальчишкой или бабой.

Он еще раз попробовал вмешаться в большие дела и пришел на совет старейшин. Но старейшины все молча встали и ушли из юрты.

В тот же день Утурбая ранили в грудь. Его принесли в юрту отца, положили на кошму. Мать и сестра заплакали.

Утурбай приподнялся и сказал:

— Мать, побереги слезы! Чем ты будешь плакать над отцом? Мать, ты шьешь мешки… Напрасно! Лучше беги, пока не поздно! Сестра, позови Романа и всех моих русских братьев!

Солдаты пришли, встали на коленки вокруг Утурбая, лежавшего на полу. За юртой были слышны выстрелы, крики, топот лошадей, стоны и мольбы раненых, — весь жестокий и кровавый бой, в котором ранили Утурбая.

— Скоро будет большая беда, — сказал он. — Слышите? Это она скачет. Не ждите ее! Возьмите мою мать, сестру, Тансыка и бегите в горы!

На этот раз его послушались. Не дожидаясь, чем кончится бой, мать, сестра, Тансык, сам Утурбай, устроенный на спине верблюда, и все его русские братья двинулись к горам. За ними устремились и многие другие — старики, женщины, дети, — не принимавшие участия в боях и бесполезные для этого дела. Утурбай на другой день умер. Закопали его у дороги, где застигла смерть.

Токмак не удалось взять, повстанцы отступили от него к Боамскому ущелью. Но там их встретили воинские части и разгромили. Мухтар был убит и похоронен в братской могиле.

Разбитые повстанческие отряды и убегающие семьи, смешавшись в беспорядочную и, казалось, бесконечную толпу, уходили в горы, за ледники, куда во все времена скрывались из степей побежденные, рассеянные, гонимые, убегающие.

Тансык, теперь единственный мужчина в осиротелой семье, тоже уводил в горы свою семью и скот. Два верблюда везли мать, сестру, юрту и другое добро. Сам Тансык ехал на коне Утурбая, конем Мухтара завладел после его смерти старик Исатай. Одинокий, слабый, он всегда припадал к чьему-либо костру и котлу. Тут, в этом беспорядочном бегстве, самый теплый костер и самый сытный котел были, пожалуй, у русских братьев. Они уже запаслись брошенным оружием и приютили кое-какой бесхозяйственный скот. Стадо Тансыка перемешалось с чужим скотом и шло неизвестно где. Роман Гусев утешал всех:

— Найдем, разберемся. Скоро все будем дома.

И здесь, в великом бедствии, он был рассудителен, спокоен, деятелен, помогал всем без разбора, даже тем, кто считал его врагом.

— Были мы особой командой без определенного назначения. Но это время кончилось, теперь мы — особая команда с определенным назначением — выжить всем, — рассуждал Гусев, приподнимался на цыпочки, он был невеликого роста, и кивал на растянувшуюся громаду беженцев. — Выжить всем-всем, кого поставила жизнь на эту дорожку! Правильно говорю? Жизнюшка всех нас обвенчала одинаково, поставила в общий кружок — это понять надо.

Среди беженцев было много старых, малых, больных, раненых, голодных.

Русские братья постоянно кого-нибудь кормили, поили, поднимали, несли, грели, лечили.

Путь лежал через высокие перевалы. Был конец сентября. На перевалах дули холодные ветры, поднимались снежные ураганы.

Истомленный скот падал, замерзал, скатывался в ущелья. Верблюды изранили на камнях ноги и кричали от боли. Сотни верблюдов ревели по нескольку часов не переставая. От этого дикого, страшного рева слабонервные люди тоже начинали рыдать.

Тансык ехал впереди, мать и сестра за ним. Мать часто плакала и причитала. Чтобы не слышать ее, Тансык сильней натягивал малахай. Но плач все равно заползал в уши и доводил Тансыка до исступления, как таракан, который забрался в ухо и мечется там.