Он не мог пожаловаться на судьбу. В войну ему повезло: он служил в отдельном гаубичном полку — возил на тракторе пушку. Всего, конечно, довелось хлебнуть: и в окружение попадал, и ранен был не раз, но все равно службу в гаубичном полку не сравнить со службой в разведке или в стрелковой роте. Пушки, которые он возил, — дальнобойные, их ближе пяти километров к передовой не ставили.

Последний раз Егор был ранен в Познани. Весь февраль сорок пятого года их дивизия штурмовала эту крепость. Вся армия пошла на Берлин, а их дивизия вместе с другими частями под Познанью застряла. Сколько снарядов они выпустили, стараясь выкурить фашистов из крепости, — и счесть невозможно. Зарылись в землю немцы — и ни в какую! Там, под землей, у них госпитали, казематы, батареи в специальных укрытиях.

Егор был ранен осколком снаряда. Ранение тяжелое, в голень. Врачи грозились ампутировать ногу, но Егор не давался. «Какой же из меня тракторист без ноги-то!» — умолял он.

Егор провалялся в госпитале все лето. Кому на роду было написано живым с войны той вернуться, уже возвратились домой, а Егор Краюхин все еще долечивался. Он вернулся домой только в сентябре. Стояли последние дни бабьего лета. Со станции до родного села его подвез какой-то незнакомый малый— шофер.

Хоть и на костылях Егор домой вернулся, однако от околицы села, где выбрался из машины, и до избы своей шел, как говорится, земли под собой не чуя. Возле избы остановился, чтобы перевести дух. Приподняв щеколду, толкнул калитку. Она скрипнула и отворилась. Стуча костылями по утрамбованной дорожке, Егор подошел к крыльцу. Дверь в сенцы была закрыта — наметка наброшена, а вместо замка вставлена палочка. Так закрывали, когда бросали избу ненадолго, уходя к соседям или в огород.

Егор заглянул на зады и увидел Дарью.

Жена копала картошку. Ей помогали ребята. Иван выкапывал лопатой клубни, а меньшой вместе с матерью выбирал их из земли. И хотя Дарья писала ему и Егор знал, что старший, Иван, с осени пошел во второй класс, однако он никак не мог представить себе, что дети его так выросли. Он ушел на войну, когда старшему, Ивану, едва исполнилось четыре года, а меньшому, Толику, не было и двух лет. Теперь же лопатой орудовал длиннорукий подросток; рукава латанного разноцветными заплатами ватника подвернуты; его, Егоров, картуз, который он носил, когда был парнем и ухаживал за Дарьей, лихо сдвинут на затылок. Иван легко ударял ногой по закрайке лопаты, выворачивая комья земли. Толик хватал побуревшую ботву, отбрасывал ее в сторону и, нагнувшись, споро и сноровисто принимался выбирать клубни. Дарья помогала ему.

Слышались глухие удары картофелин о края кошелки; в воздухе летала паутина, и почему-то не было сил ни подойти к Дарье, ни окликнуть ее. Но это продолжалось лишь какой-то единый миг, потому как Егор тотчас же поборол свое волнение и окликнул их. Первым подбежал Толя. Егор бросил на землю костыли и, опершись на здоровую ногу, поднял меньшого на руки…

«Да! Кажется, совсем недавно все это было, а начнешь считать да пересчитывать, двадцать лет прошло», — думал Егор. По сути, прошла жизнь. Сыновья выросли, а они с Дарьей состарились. Выросли дети — и разбежались. А почему разбежались — понять он не мог.

Егор мечтал, чтобы сыновья его, как их дед, как и он, их отец, пахали землю, сеяли и убирали хлеб. Егор старался с детства будить в них любовь к земле, к природе. Он брал их с собой на рыбалку. Он заставлял привозить ему щи и кашу в поле. Купил велосипед, чтоб они не пешими ходили, как Егор сам бегал к деду, а чтоб веселей им было. И они привозили ему обед — иногда вдвоем, а чаще всего старший, Иван. Пообедав, Егор сажал сына рядом с собой на трактор и продолжал пахоту. Иногда, закурив, отец делал вид, что не может выпустить из рук папиросы, и тогда он кивал Ивану: «А ну, потяни-ка вот эту штучку вперед!» Иван был очень доволен, что отец доверяет ему распоряжаться машиной.

Радовался про себя Егор: сын рос послушным и сноровистым. В шестнадцать лет он уже самостоятельно, без отцовского присмотра, водил трактор; помогал отцу зимой пилить на циркулярке. Окончив семилетку, Иван выучился на шофера и года три работал на грузовике. Подошла пора — призвали его в армию. Армия теперь известно какая: вся техника у нее на колесах. Иван в армии еще пуще прилип к этим самым машинам. Хотя сын и не хвастался в письмах про то, кем и в каких войсках он служит, но Егор и меж строк, по отдельным словам и намекам догадывался: в ракетных войсках его Ванятка. Все хорошо: отслужил свой срок Иван. Вернулся. Егор радостно встретил сына, обнял. Глядел отец на Ивана и думал: нет, теперешняя армия не чета той, в которой он служил когда-то! В тридцать шестом году, когда Егор служил на действительной, лишь ротный ходил в сапогах, а командиры взводов и отделений, как и рядовые, наматывали на ноги обмотки. Да что там в тридцать шестом! Даже в сорок пятом он, победитель, вернулся домой в стоптанных кирзачках, в гимнастерке, «бывшей в употреблении», подпоясанной брезентовым ремешком. А сына его, провожая из армии, нарядили во все новенькое. Сапожки на нем добротные, ремень широкий, кожаный, галифе и китель — словно с иголочки. Вошел Иван в избу, бросил на лавку чемодан с блестящими застежками, и потускнела изба перед его молодостью. Ушел на службу Ваней-Ваняткой, а возвернулся настоящим горожанином.

Как положено по обычаю, за обедом выпили со встречи-то. Потом вышли в сад покурить. Сели на скамеечку возле избы, где Егор по утрам любил сиживать, сделали они по одной-другой затяжке, вдруг Иван и говорит: «Я, папа, ненадолго приехал. Я еще в части завербовался в Москву, на стройку. Буду работать в специальном монтажном управлении. Года два придется пожить в общежитии, а там квартиру обещают».

У Егора самокрутка изо рта выпала — настолько слова Ивана были для него нежданно-негаданными. Выучил сынка называется!

А через год ушел из дому и меньшой. Иван-то хоть до призыва в армию дотянул, поработал в колхозе, а Толя сразу после семилетки поступил в ремесленное училище — и был таков!

«Почему-то раньше всем находилось дело в родном селе, — мучительно думал Егор. — Жили ведь куда хуже, чем теперь. Перебивались с хлеба на воду, а никто в город не уходил. Весной пахали, сеяли, а зимой шили и вязали шляпы. А теперь мода пошла: старики в деревнях свой век коротают, а молодежь вся как есть в город бежит».

Сколько ни думал над этой бедой Егор — никак не мог понять: какая корысть городу от его сыновей? Ну были б они инженерами, учеными, врачами — тогда б иное дело! Тогда б, конечно, где им жить, окромя столицы. А то, подумаешь! Ведь это только название громкое: «специальное строительно-монтажное управление». Иван-то не инженером в этом управлении служит, а всего-навсего крановщиком. А Толик и вовсе токарь. А тоже форсу хоть отбавляй. Рубашка на нем, как на профессоре, нейлоновая, галстук в клетку. Придет, ходит по избе, засунув руки в карманы; только и слышишь от него вопросы — один другого глупее: «Папа, почему ты не оборудуешь в избе водяное отопление? От русской печки так много пыли», «Папа, почему ты не сделаешь душ? Я так привык каждый день принимать душ, что если я не помоюсь, у меня зудит все тело».

«Ишь, душ он захотел! — ворчал про себя недовольный Eгop. — Чай, Ока-то рядом. Сходи на реку и сколько хочешь полоскай там свой зуд».

Расстроенный, Егор не заметил, что самокрутка его давно уже погасла. Он не стал ее зажигать вновь, а бросил на землю и, подхватив ватник, не спеша направился к трактору.

Завидя, что Егор вновь зашагал к трактору, вороны тут как тут: торопятся занять место поближе к лемехам. Однако они ошибаются: Егор не спешит начинать пахоту. Подойдя к машине, он приподнимает щиток и минуту-другую возится в моторе. Что-то там пощупает, что-то там покрутит — мотор то загудит вдруг сильнее, то совсем затихнет. Послушав, проверив что надо, Егор опускает щиток на место и, припадая на больную ногу, идет к плугу. Он оглядит лемеха, пневматику и, если доволен осмотром, торопливо возвращается к трактору и карабкается по лесенке наверх. Опустившись на жесткое сиденье, Егор оглядывается назад и, сняв картуз, снова машет птицам, как бы говоря: «Ну что ж, друзья, начали!»